Шарль Левински - Геррон

Всегда один и тот же фильм. Всегда одна и та же история.

Продолжение, как правило, значения не имеет.

Перед Магдебургской казармой улица выметена. Одно это показывает, что тут заседают уважаемые люди. Так же чисто только перед комендатурой.

Лишь однажды, когда приезжала комиссия Красного Креста, весь город блистал такой же чистотой. По крайней мере, там, куда водили делегированных. Каждый булыжник блестел. Фасады свежепокрашены. На окнах занавески. Ящики с цветами. Рам лично позаботился о каждой детали. Людей, которые казались ему слишком уродливыми, он угнал на транспорт. Чтобы не портили общее впечатление.

С того дня у входа в Магдебургскую казарму висит эта жуткая впечатляющая доска. Наверху две резные конские головы, а внизу эта доска, которая оповещает мир, что здесь располагается кабинет еврейского старосты.

И его квартира, которая должна быть больше, чем любой кумбаль. Завистливые слухи твердят даже об анфиладе комнат. Но это, должно быть, бонк, как здесь говорят. Ложный слух.

Курьер ждал у входа и теперь бросился мне навстречу. Мол, Эпштейн уже дважды обо мне справлялся. Было заметно, что его это пугает. Я сыграл запыхавшегося. Утверждая, что сперва переведу дыхание и только после этого поднимусь по лестнице. Старое правило УФА: кто заставляет другого ждать, уже имеет преимущество.

Он побежал доложить Эпштейну о моем прибытии. Я иду не спеша.

Приемная центрального секретариата полна просителей. Не всякий удостаивается быть допущенным в святая святых. Время Эпштейна ограниченно. Все они хотят одного и того же. Освобождения от транспорта. Для себя или для своих. Рабочего места, на котором ты незаменим. Уверенности. До следующего транспорта на Освенцим. До послеследующего.

Большинство ожидающих — мужчины. По ним видно, что каждый когда-то был важной персоной. Пока их не отправили в Терезин, где не важен уже никто. Должно быть, они были руководителями фирм. Служащими. Людьми, привыкшими общаться с органами власти. Необходимы связи, чтобы оказаться здесь всего лишь в приемной. Некоторые послали своих жен. Своих дочерей. Которые как могли прихорошились, чтобы произвести на Эпштейна впечатление своим шармом. Или чем-то бо́льшим.

Они оглядывают меня с подозрением. Еще один конкурент. Меня сразу проводят в кабинет Эпштейна, и я слышу за спиной возмущенный ропот обойденных. Считается, что обычное время ожидания аудиенции составляет три дня.

Эпштейн выглядит усталым. Маленького роста. Слишком тщедушен для импозантного письменного стола, который ему поставили, вероятно, в момент лакировки города.

Он протягивает мне листок бумаги.

— Вот, — говорит он. — От господина оберштурмфюрера Рама. Первый список людей, которых обязательно надо снять в фильме. Чтобы вы уже могли обдумать.

— Я еще не решил, буду ли я делать фильм.

Эпштейн смотрит на меня:

— Не думаете же вы, что можете что-то решать, господин Геррон?

Вот тебе и желтые розы.

Большинство фамилий в списке мне знакомы. Сплошь знаменитости класса А. Д-р Мейсснер. Градауэр. Мейер. Все были когда-то министрами. Зоммер, фон Фридлендер, фон Хэниш. Генералы. Д-р Шпрингер и еще несколько врачей. Раввин Бек и главный датский раввин. Дорогое распределение ролей.

— Этих людей показывать крупным планом, — говорит Эпштейн.

Я пытаюсь еще раз возразить:

— Рам дал мне подумать до завтра.

— Господин оберштурмфюрер Рам, — говорит Эпштейн, — распорядился, чтобы до завтра вы представили ему концепцию. Еще вопросы?

Нет, господин еврейский староста д-р Эпштейн. Вопросов больше нет.

Итак, мой последний немецкий фильм был не последним. Пролонгируем договор ввиду большого спроса.

Прошло одиннадцать лет с тех пор. Чуть больше одиннадцати. 1 апреля 1933 года.

Фильм, который мы тогда снимали, был такой же проходной, как и все остальные. Одна из вложенных друг в друга любовных историй, которую подлатал еще один автор, и еще один, еще более сложными задумками, как еще немного оттянуть счастливый конец, который был ясен с самого начала. Ничего особенного. В фильме участвовала собака, выдрессированная не так хорошо, как было обещано. У двух исполнителей главных ролей была неистовая любовная интрига. Тоже обычное дело.

Нацисты были у власти уже два месяца, но меня это совершенно не занимало. Кто готовит фильм, у того нет времени на политику. К тому же мы все были убеждены, что Гитлер в качестве рейхсканцлера лишь недоразумение. Комический вставной номер перед тем, как дело продолжит более серьезная команда.

— С такими усиками править страной не получится, — говорили мы.

Обсудили только вечер в Кайзерхофе. Не из-за речи Геббельса, а потому что там присутствовали все наши важные господа. Все директора кинокомпаний. С Гугенбергом во главе. Свежеиспеченный министр, как рассказывали, объяснил им в тот вечер, какие фильмы хочет видеть публика, а какие нет. Над чем мы, конечно, только посмеивались.

— Если бы Геббельс это действительно знал, — говорили мы, — он не был бы министром, а заработал бы настоящие деньги на фильме.

Одна из его фраз цитировалась особенно язвительно:

— Вкус публики не таков, каким представляется еврейскому режиссеру.

— Должно быть, ты — плод арийского проступка твоей матери, — сказал мне Отто Вальбург. — Ведь до сих пор все твои фильмы были кассовыми.

Мы ничего так и не поняли.

До того 1 апреля.

В субботу мы снимали не в Бабельсберге, а в Зеркальном зале танцевального дома Бюлера, в нескольких шагах от Ораниенбургских ворот. Снимали сцену с настольным телефоном и игривым флиртом. Я хотел показать атмосферу помещения — если уж платить аренду за такое роскошное место съемки, оно должно присутствовать в фильме, — но с медленным панорамированием, которое я запланировал, долго ничего не получалось. То в кадр попадал „журавль“ с микрофоном, то камера дергалась. Когда потом наконец технически все уладилось, статисты утомились от многих повторений. Вместо того чтобы фонтанировать искрами веселья и рассыпаться „брызгами шампанского“, как было предписано, они осели на своих стульях как мокрые мешки.

Тогда можно было позволить себе массовые сцены. Безработица сделала массовку дешевой. Можно было заполучить такие типажи, какие раньше никогда не объявлялись. Лучшие граждане, у которых больше не было денег, но которые могли быть на уровне, если, например, требовался вечерний гардероб. Однажды нанялся даже старый профессор Вальдейер, который нам когда-то на вводном курсе анатомии превозносил человеческое тело как шедевр природы. Инфляция, видимо, сожрала его пенсию. Я сделал вид, что не знаю его, и поставил его на самый задний план. Где не имело значения, как он выглядит и как двигается.