Шарль Левински - Геррон

Тогда, 1 апреля, мы снимали эту сцену в Зеркальном зале и отставали от плана съемок. Что случалось у меня редко. Я славился своей пунктуальностью. Всегда с достаточным резервом и всегда хорошо подготовлен. Сценарий в голове.

— На Геррона можно положиться, — говорили в УФА. — Он выдает то, что заказано. Никаких неприятных сюрпризов.

Поэтому я всегда получал и следующий фильм.

Даже в Терезине.

Мы снимали эту сцену в Зеркальном зале и наконец-то отсняли это панорамирование. На очереди был дуэт с Магдой Шнайдер и этой другой, которая играла ее подругу, с короткими каштановыми волосами. Не вспомню ее фамилию.

Ну, не важно.

Должен был зазвонить телефон на столе, Магда должна была снять трубку, кивнуть подруге и потом оглядеться, чтобы узнать, кто это звонит. Ничего сложного. Но Магда играла это слишком утрированно. Как будто ее героиня читала сценарий и уже знала, что у аппарата ее будущая большая любовь. Со всеми этими „эй, эй, эй, кто же это звонит?“ и „смотри, смотри, смотри, где же он?“ И мне пришлось репетировать эту сцену заново. Я уже терял терпение, но не должен был этого показать. Звезда — или та, что считает себя звездой, — не позволит, чтобы ее подгоняли. Только попробуй, и она станет еще больше тянуть. Чтобы продемонстрировать, что ею нельзя командовать.

Я и сейчас еще помню свое тогдашнее нетерпение.

Когда посреди работы ворвался фон Нойсер и крикнул: „Послушайте все сюда!“ — я еще подумал: опять объявление, а мы и так не успеваем. Ничего другого я не думал. Я ожидал какого-нибудь пустяка, какие этот воображала так любит провозглашать во всеуслышание. Новые талоны на еду в столовой, что-то в этом роде.

Ничего другого.

— Послушайте все сюда, — крикнул он, звякая в свой смешной треугольник. После чего аккуратно опустил его на пол и медленно, с достоинством стал подниматься на стул. Он влезал на этот свой стул как в замедленной съемке, а потом…

А потом…

— Господин рейхсминистр д-р Геббельс, — пролаял фон Нойсер.

Слабые люди любят выставить себя молодцами. Стоял на своем стуле, на одном из этих псевдопозолоченных шатких стульчиков, которыми танцевальный дом Бюлер изображал элегантность, стоял на тонкой красной обивке своими квадратными башмаками, и я еще подумал: что это на нем за обувь? Сапоги. Под брюками его костюма и впрямь были сапоги. Как будто он уже настроился маршировать. Хороший директор картины всегда ко всему подготовлен. Одет в добротный костюм. Он всегда носил жилетку, даже в павильоне, где из-за софитов всегда жарко. Хотел продемонстрировать серьезность, а может, просто спрятать брюшко. Наел себе нездоровый шарообразный живот на всех тех роскошных обедах, которыми его угощали поставщики. „Для большой взятки он трусоват, — сказал о нем Отто Буршатц, — а вот маленькой не гнушается“.

— Господин рейхсминистр д-р Геббельс, — пролаял фон Нойсер. Перечислил, косолапенький, все его титулы. Как бы не пропустить чего. Вот и Эпштейн так же говорит: „Господин оберштурмфюрер Рам“. И тоже повторяет полностью всякий раз, когда называет имя, а называет он его часто. Как в школе на перемене какой-нибудь слабак то и дело повторяет: „Мой старший брат“. „Мой старший брат сильнее твоего, мой старший брат тебя побьет; вы все тут считали меня сосиской, а теперь у меня есть старший брат, и потому я сильнее вас всех“.

— Господин рейхсминистр д-р Геббельс, — сказал он, — указывает новый путь немецкому киноискусству. — Говорил он так напыщенно, будто выучил наизусть передовцу. Он и служебные распоряжения, исходящие с этажа дирекции, всегда знал наизусть. Фон Нойсер, лучший велосипедист УФА.

— Новый путь немецкому киноискусству, бла-бла-бла, гений немецкого духа, бла-бла-бла, внутреннее величие образа мыслей.

Как будто торжественные слова были аккуратно вписаны в его приказ по части. Наш старший лейтенант Баккес свои патриотические речи тоже произносил точно так же. Таким же хилым голоском, который тщился усилить нажимом. Такая рубленая офицерская манера речи, в которой каждое слово откусывается по отдельности, прежде чем его выплюнут.

— Недостаток мужества, отваги и усердия в вере. — Гав, гав, гав.

Коллеги смиренно подставлялись излиянию этого заливного, как они перед этим терпели все технические перерывы. В армии и в кино привыкаешь ждать. Статисты — из тех, что были здесь уже не впервые, — даже радовались. Они знали: еще полчаса промедления — и они могут претендовать на обед. Только Магда Шнайдер поглядывала злобно. Не из-за того, что тут рассказывал фон Нойсер — содержание его речи она не воспринимала, — а потому что ее, звезду кино, заставляют ждать. Ведь на очереди была как раз ее сцена. Над ее носом постепенно намечалась вертикальная складка. Я помню, что подумал: надо бы зафиксировать это выражение ее лица, оно эффектнее, чем задорная шокированность, которую она постоянно играет. И которая выглядит как у моей мамы пансионский рот трубочкой.

Итак, Шнайдер постепенно нагнеталась для взрыва — она настоящая актриса, и нервы у нее никогда не отказывают без основательной подготовки, — но ее партнерша, коротковолосая, имя которой не могу вспомнить, хоть убей, незаметно отрицательно покачала головой. Этот жест я впоследствии часто наблюдал у самых разных людей. Не выделяйся, говорил этот жест, оставайся незаметным, никого не раздражай. Жест потерпевших поражение.

Фон Нойсер продолжал. Теперь считывая с бумажки. Даже самый отъявленный карьерист не может все запомнить наизусть.

— Господин рейхсминистр д-р Геббельс, — сказал он. — Реформировать в корне, — сказал он. — Подойти с верой. Творческая воля. Мужество нового времени. — И т. д., и т. д. И потом…

— Генеральная дирекция акционарного общества „Universum Film“, — пролаял он. Сказал не „УФА“, как нормальный человек, а полное длинное официальное название фирмы. Подлизнулся к УФА, как он подлизывался к Геббельсу со всеми его титулами. — Генеральная дирекция акционарного общества „Universum Film“ приняла на своем заседании 31 марта следующее решение. — Достал из кармана вторую бумажку. Неторопливо ее развернул. И уже не пролаял текст, а чуть ли не пропел его: новообращенный, который в церкви распевает особенно задушевно. Хвала тебе, великий Боже. — Новое время, — провозгласил фон Нойсер, — требует новых знаменосцев. Людей, которые в состоянии ясно осознавать изменившиеся принципы нашего государства. Которые способны подняться на духовный уровень нации. Которые готовы признать мировоззренческие формы нового времени.

Для усиления напряжения он сделал паузу, какую любят держать провинциальные актеры из плохоньких театров, заглянул в свою бумажку, как будто эту единственную фразу, ту фразу, ради которой он и устроил весь этот театр, он не знал наизусть, и испортил весь эффект тем, что не смог сдержать ухмылку.