Шарль Левински - Геррон

Даже в своем пессимизме был еще слишком оптимистичен.

Отто продумал все:

— Если на границе спросят, куда ты направляешься, скажи, что в отпуск на две недели. Там ведь никто не знает, что ты вообще-то снимаешь фильм.

— Я уже не снимаю фильм, — сказал я.

— Вот именно, — сказал Отто. Он смотрел в потолок, что было свойственно ему в те минуты, когда он сибирался сообщить что-то неприятное. — Они, кстати, начали продолжать съемки. Через пять минут после твоего ухода.

— И кто же?..

— Фон Нойсер.

— Но он же не умеет!

— На сегодняшний день не это главное, — сказал Отто.

— И все согласились?

Отто опять закатил глаза к потолку.

Никто не забастовал и не вступился за меня. Никто добровольно не станет высовывать голову из окна, когда на улице дождь. Только Магда Шнайдер попросила, чтобы сперва сняли только самые простые эпизоды. Дескать, для сложных сцен ее нервы слишком расшатаны. Настоящая звезда вынуждена снова и снова доказывать, какая она чувствительная.

Потом мы паковались. Ольга паковалась. А меня Отто отвез на Клопштокштрассе. На прощанье он протянул мне руку. Обычно он никогда этого не делал. Когда у тебя в наличии только левая кисть, от рукопожатий отвыкаешь.

У входа в дом я встретил Хайтцендорффа, который откуда-то возвращался. Вид у него был довольный. Как у человека, который немного позанимался спортом для здоровья, а потом позволил себе пару стаканов пива.

— Я не консьерж, — сказал Эфэф. — Я партиец.

Люди, лишенные чувства юмора, всегда страшно гордятся, если им удается сострить.

Папа протестовал, а мама обиженно вытянула губы трубочкой. Но они дали себя уговорить.

— Это лишь на несколько недель, — сказал я.

Они поверили, потому что им хотелось в это верить.

Уезжали мы с Ангальтского вокзала. Людей в форме там было куда больше, чем обычно, но к нам никто не цеплялся. Все были очень вежливы. Проводник, который открыл нам дверь в зарезервированное купе, попросил у меня автограф. На австрийской границе вообще не было никакого контроля. Как будто они уже знали, что скоро здесь не будет никакой границы.

Потом мы были в ссылке. В эмиграции. В изгнании. Потом нас вышвырнули. Выставили за дверь.

Странно, что испытываешь ностальгию по стране, с которой больше не хочешь иметь ничего общего.

Я сделал несколько попыток. В Вене.

— Это для нас большая честь — занять вас, господин Геррон. Мы совершенно точно дадим вам знать, как только найдем соответствующий материал. Но в настоящий момент мы, к сожалению, совершенно не имеем возможности, увы, увы, увы…

В Праге.

— Если бы это зависело только от меня, дорогой господин Геррон, я лично ничего лучшего и пожелать бы не мог, чем дать вам снять для нас фильм. Но состояние чешской киноиндустрии сейчас этого не позволяет, увы, увы, увы..

В Цюрихе.

— Если бы вы объявились чуть раньше! Нам как раз нужен был такой, как вы, в театре. Но теперь труппа уже укомплектована. Увы, увы, увы…

Итак, мы поехали в Париж.

Мне ведь уже приходилось снимать два фильма и во французском варианте, и потому я был там кое с кем знаком. Уж они-то знают мои способности, думал я. И они знали. Теоретически. Увы, увы, увы. Все та же история: первый эмигрант — интересный экзотический зверь, которому охотно зададут корм. А сотый — досадный конкурент. Я был далеко не первый.

Вокруг Елисейских Полей было несколько рестораничиков, где можно было почувствовать себя так, будто ты в Романском кафе. Сплошь старые знакомые из Берлина. Там был Голендер, Лорре, Билли Вильдер. И другие. Все жили в одном отеле. В „Анзони“ на рю де Сайгон. Который казался мне тогда жутко убогим, а сегодня кажется в воспоминаниях вершиной комфорта. „Со всем модерновым компотом“, как это называлось в одной пьесе. На каждом этаже клозет. Люкс.

Мы позволили себе квартиру. Папа нуждался в этом. Он как-то резко постарел. Из-за постоянных переездов и потому, что ему становилось все яснее, что он вряд ли скоро сможет вернуться в свою горячо любимую фирму. Мама держалась лучше. У нее были свои внешние правила, которые она твердо соблюдала. А уж Ольга и всегда была самой отважной из нас.

Квартира, разумеется, была расточительством. Но в 1933 году еще никто не предполагал, что счет в банке может быть просто арестован. Или конфискован. В амплуа эмигрантов мы были зеленые новички.

Мне повезло, и я нашел работу. Совершенно неожиданно, на террасе одного кафе. Мы тогда читали все газеты, которые только попадали нам в руки, всегда в надежде обнаружить первые признаки политических перемен. Я как раз пытался расшифровать „Times“ — ах, если бы я раньше учил английский, все пошло бы по-другому! — как вдруг кто-то пропел мне в ухо: „Моя горилла имеет виллу в Цоо“. Юрман. Пытался со своим венским акцентом сымитировать Ганса Альберса. Для которого когда-то написал эту песню. В моем фильме.

А я и не знал, что Юрману тоже пришлось удирать из Германии. Он никогда не казался мне таким уж евреем. Но нацисты знали о нашем происхождении лучше, чем мы сами.

Композиторам-то хорошо. Ноты на всех языках одинаковы. Юрман был в Париже всего несколько недель и уже снова был занят больше своих возможностей. Сочинял песни для новой кинокомедии. Но там, по его рассказам, были трудности с режиссурой, они застряли, и продюсер уже нервничал.

— А ты не свободен? — поинтересовался он.

Просто так.

Нам всегда работалось хорошо вместе, на всех трех фильмах, сколько я помню, или даже на четырех, и таким образом он нахваливал меня продюсеру в самых превосходных степенях:

— Самый большой мастер сцены в Германии, oui, monsieur.

И они и впрямь взяли меня в качестве сорежиссера. Что означало, что работу делал я, а свое имя под ней ставил Пьер Бийон. Не важно. Я был рад любой занятости. Бийон к тому же был славным парнем. Только скорее сценаристом, чем режиссером.

Юрман потом вскоре перебрался в Голливуд. Голендер, Вильдер и Лорре тоже. Они не жеманились по-идиотски, как я.

„Женщина за рулем“ имела изрядный успех, и после нее я получил собственный фильм. „Инкогнито“. Тоже такое эмигрантское производство. Прессбургер, который писал сценарий, тоже был с УФА и там попал под жидковский запрет. Впоследствии перебрался в Англию. Тоже неплохо.

А потом все кончилось. Как отрезало. Союзы сценаристов. Гильдии режиссеров. То же самое, что было потом в Голландии. Тот же рефрен:

— Немецкие эмигранты отнимают работу у местных специалистов. Мы сочувствуем их ситуации, но как патриоты вынуждены настаивать…

Когда речь идет о кошельке, каждый становится патриотом. „Allons, enfants de la patrie“.

Еще раз Вена, где мне все же дали снять фильм. Один. Второй хотя и был мне обещан, однако на обещание в кинобизнесе можно полагаться так же, как на договор пожизненного содержания в Терезине. Фильмы еврейских режиссеров не допускались в прокат в Германии, „и войдите же в наше положение, дорогой, уважаемый господин Геррон, ведь в таких условиях мы…“ Увы, увы, увы.