Шарль Левински - Геррон

А он сказал:

— Вы должны снять этот фильм.

Он ничего не мог об этом знать. Это было невозможно. Все держалось в строжайшей тайне, так распорядился Рам. Но д-р Шпрингер знал.

Он ответил на мой вопрос до того, как я успел его задать.

— Эпштейн, — сказал он. — Он иногда приходит ко мне в больницу. Когда ему нужен укол, чтобы он мог делать то, что должен делать.

Он сказал больница , а не медпункт, как говорят другие. Он так привык по своей прежней жизни.

— Можете не беспокоиться, — сказал он. — Кроме меня, не знает больше никто. Хотя, конечно, скоро будет знать весь Терезин. Как только вы приступите к съемкам.

— Я не буду делать этот фильм, — сказал я.

Он отрицательно покачал головой. Маленькое, сочувственное движение. Какое он, наверное, делает, когда приходится отнять последнюю надежду у родственников пациента. Мне очень жаль, но диагноз не изменишь. Ваш сын, ваш брат, ваш муж умрет.

— Вы снимете этот фильм.

— Ни за что на свете…

Он перебил меня до того, как мои возражения перешли в монолог. Опять типичный жест врача. Мне очень жаль, но положение безвыходное. Нет, не имеет смысла привлекать еще одного специалиста. Других методов лечения не существует.

— Я вам объясню, — сказал он. — Это из-за Герты Унгар.

Этого имени я никогда не слышал.

— Моя операционная сестра. Двадцать девять лет. Она стоит в списке на новый транспорт.

— В этом списке стоит много людей.

— Я знаю, — сказал он. Кивнул, как будто я сказал что-то умное. — Как правило, с этим приходится мириться. Как во время эпидемии приходится мириться с тем, что не всех можно вылечить. Но если можно, если у вас есть возможность спасти человека…

— Я должен записаться вместо нее? Но и это не поможет. Если я не послушаюсь Рама, я так или иначе окажусь в ближайшем поезде на Освенцим.

— Нет, — сказал д-р Шпрингер. — Ни вы, ни Герта Унгар. Очень многие имена будут вычеркнуты. Если вы образумитесь.

— Я в своем уме.

Должно быть, я сказал это громко, поскольку несколько человек на улице обернулись в нашу сторону. И тут же снова отвернулись. В том, что кто-то слетает с катушек, здесь нет ничего необычного.

— Слушайте, — сказал д-р Шпрингер. — Я вам объясню.

Это действительно сработало. Так просто, будто у меня в руках вдруг оказалась волшебная палочка.

Д-р Шпрингер рассказал мне про Герту Унгар. Это лучшая операционная сестра, училась в Берлине. Которую он, естественно, записал в незаменимые, что служило гарантией от всякого транспорта. Из-за должности, которую он занимает, у него есть право на бронь для четверых. Но потом она все-таки оказалась в списке. Шпрингер сперва подумал, что это ошибка. Бюрократическая неисправность, которая легко поддается исправлению. Транспорт отправляется уже завтра, и в таком деле каждая минута на счету. Он, конечно, сразу побежал прямиком в совет старейшин, не сняв даже операционный халат. Пошел к Эпштейну и потребовал немедленно изменить список, прямо на месте. Но еврейский староста лишь пожал плечами. В список ее внес не он, а комендатура. Он, дескать, возьмется за это дело, но будет трудно.

— Он стал политиком, — считал д-р Шпрингер. — Он больше не может прямо сказать „нет“.

Если все это не было ошибкой, значит, было чьей-то интригой. Шпрингер предполагал, что за этим стоит некий Райниш. Человек с незаконченным медицинским образованием, который тем не менее присвоил себе титул доктора. Каким-то образом этот фальшивый доктор исхитрился втереться в доверие к нескольким эсэсовцам. Они у него лечились и слушали его. Он имел влияние в комендатуре.

— Он меня не любит, — сказал д-р Шпрингер. — Однажды я отказал ему в приеме на работу. Везде, где только может, он интригует против меня. Он бы с удовольствием поставил в список и меня самого.

Безумная история. Но в Терезине безумие — норма.

— Вы уверены? — спросил я.

В ответ он развел руками — тем древним жестом, который говорит: „В чем можно быть уверенным в этом мире?“

— Эпштейн в этом деле и пальцем не шевельнет, — сказал он. — Потом будет уверять, что сделал все возможное. Когда что-то исходит сверху, он поджимает хвост. Трусливый человек. Повлиять на него можно, только если испугать его еще больше. И это сделаете вы, Геррон.

Я дал себя уговорить, потому что это было уже не важно. Если кто-то решил принять яд — почему бы ему еще и не выпрыгнуть из окна. И был в этом еще один момент. Его просьба давала мне возможность выступить. В последний раз выступить по-крупному. Ведь я рампозависимый.

Итак, я ворвался в кабинет — мимо всех ожидающих. Просто отдвинув в сторону статистов, при помощи которых Эпштейн демонстрирует собственную важность. Выслал из кабинета женщину, с которой Эпштейн как раз вел переговоры. От которой он, пожалуй, надеялся получить больше, чем просто аргументы. Я закрыл дверь и повернул ключ. И навис над письменным столом Эпштейна. Поглубже вдохнул, чтобы голос тоже сел, и сказал:

— Мне очень жаль, господин Эпштейн. Я не могу снимать этот фильм.

Он отреагировал именно так, как я и ожидал. Вздрогнул, как будто его пнули в живот. Я неоднократно видел такие пинки. Не только в Эллекоме. На лицах первым делом всегда появляется это выражение удивленной неожиданности — перед тем, как возникнет боль и человек скрючится.

— Но Рам… — От волнения он разом забыл полный титул, но тут же наверстал: — Что я скажу господину оберштурмфюреру Раму?

— Что режиссер не может работать в таких обстоятельствах. Когда еврейский староста вставляет ему палки в колеса.

Я привел аргументы, какие мы выработали с д-ром Шпрингером. Господин Рам пожелал, чтобы в фильме было показано хорошее медицинское обслуживание в Терезине, а желание господина оберштурмфюрера для меня закон. Следовательно, я предусмотрел в моем сценарии — я говорил так, будто сценарий уже существует, — сцену, в которой главный врач нашего медпункта выполняет хирургическую операцию. Ему ассистирует его личная операционная сестра. Чтобы соответствовать заданию высшей инстанции, в сцене должна участвовать только слаженная команда специалистов, а не какая-нибудь второсортная массовка. Но если у меня с самого начала отнимают исполнителей, просто отправляя их в транспорт, не считаясь с моими художественными замыслами и с желаниями господина оберштурмфюрера, то:

— Сожалею, господин Эпштейн, но в таких условиях я работать не могу. Я предпочитаю с самого начала выйти из проекта. Ответственность за это ляжет на вас.

Не такой я плохой актер, каким считал меня Брехт. Эпштейн попался на удочку.

— Это недоразумение, — сказал он. — Разумеется, госпожа Унгар останется здесь. Столько, сколько будет вам нужна. Вопрос с комендатурой я улажу.