Шарль Левински - Геррон

— Хотелось бы надеяться, — сказал я.

Теперь у меня есть кабинет и секретарша. Госпожа Олицки из Троппау. Она много лет работала у одного адвоката.

— Плохо подготовлен для Терезина, — говорит она. — Слишком уж привык к тому, что существуют законы и что они действуют.

Глаза ее не смеются, когда она говорит такие вещи. Она тревожится за своего мужа. Я с ним еще не знаком, но она много о нем говорит. Он служащий. Был служащим. Мы тут все склонны к тому, чтобы продлевать наше прошлое в беспросветное настоящее. У него что-то со спиной, поэтому он считается нетрудоспособным, зато транспортопригодным. Что означает, как правило, Освенцим. Для обоих. Нацисты блюдут целостность семьи. И редко разлучают супружеские пары. Но теперь госпожа Олицки незаменима. Фильм — это приоритет. Еще два имени вычеркнуты из списка. Я всю свою команду составил по этому критерию.

Кабинет я попросил устроить не в Магдебургской казарме, где заседает совет старейшин, а в бывшем кинотеатре „Орел“, где размещается и библиотека.

— Если от меня требуется креативность, мне необходим покой, — сказал я Эпштейну.

Он согласился со мной с таким жаром, будто его впервые озарила эта мысль. После того как я пригрозил ему, что не повинуюсь Раму, он считает меня сумасшедшим и боится меня раздражать. Сумасшедшие непредсказуемы.

Когда приезжал Красный Крест, они сделали из пришедшего в упадок кинозала чудесный театр. С люстрой и прочими прибамбасами. Теперь зал пустует. Я вдохну в него жизнь моим фильмом.

Моим фильмом, да. Если он спасает людей от транспорта, я могу им гордиться.

Гордиться… Отто Буршатц рассказал мне лучший еврейский анекдот, какой мне доводилось слышать, хотя уж он-то никакой не еврей. „Я еврей и горжусь этим“. — „Почему?“ — „Если я не буду этим гордиться, все равно останусь евреем. Уж лучше гордиться“.

Я буду гордиться своим фильмом.

Я надиктовал госпоже Олицки первую концепцию фильма. Вытряхнул ее из рукава, не раздумывая долго. Первый набросок будет так или иначе изменен, это я хорошо усвоил на УФА. Он не обязан иметь смысл, должен только содержать как можно больше красивых слов. „Достойно большого экрана“, например. Рам должен представить, как публика рукоплещет ему в „Глория-Паласе“. Он будет стоять на сцене один. Без докучливых звезд, которые загораживают свет рампы. То будет фильм из одних статистов.

Если „Глория-Палас“ еще существует. Тут поговаривают о том, что Берлин бомбят. Хорошо бы, чтоб это было правдой, думается мне, и в то же время: только бы это не было правдой. Что такое раздвоение личности? Немецкий еврей. В психиатрическом скетче это всегда обеспечит смех.

— Масштаб нашему качеству должен задавать киножурнал „Немецкое еженедельное обозрение“, — диктовал я госпоже Олицки, — который, как известно, лучший в мире.

Все немецкое — лучшее в мире. Лучшие погромы, лучшие мировые войны, самые лучшие лагеря. „Терезин, Терезин, обойди хоть целый свет, в мире гетто лучше нет“.

— Мы должны поднять планку очень высоко, — диктовал я, — чтобы наш фильм не только показывал желательное содержание, но вместе с тем мог бы восприниматься и просто как шедевр сам по себе.

В такую концепцию можно вписать все что угодно, пока не настало время решать проблемы. Высокое начальство ждет, что ему регулярно будут вдувать в задницу горячий воздух. В УФА было то же самое.

Я просил точных указаний:

— Чем точнее определено задание, тем эффективнее производство репортажного фильма.

В суп полагается соль, а в концепцию — иностранные слова. На самом деле мне не нужны никакие указания Рама. Что он хочет получить, мне ясно, а лгать картинками я научился на УФА. Однако наводящие вопросы занимают время. С каждым днем, пока мы еще не снимаем, русская армия продвигается вперед. В библиотеке я заглянул в атлас. Не так уж и далеко этот Витебск.

Эпштейн настоял, чтобы несколько страниц не просто сунули в конверт, а скрепили перед тем, как они лягут на стол Рама. Моя концепция — официальный документ высшей пробы. Он специально заказал Джо Шпиру нарисовать фронтиспис. Гербовый лев Терезина, крутящий ручку кинокамеры. Эпштейн безупречно владеет формальностями подобострастия. Если ему придется подтирать задницу Раму, он раздобудет бумагу ручной выделки.

В концепцию вошло еще кое-что. Эпштейн хотел вычеркнуть, но я настоял. С тех пор как я приготовился ради принципов пойти на депортацию, я стал мужественнее. Мужество — это мускул. Он становится сильнее, когда им пользуешься. „Чтобы не терять времени на подготовку фильма, — написано в концепции, — было бы желательно, чтобы режиссер имел возможность покидать территорию крепости и проводить разведку местности в поиске привлекательных мест для съемки“.

Я тоскую по вольной природе.

Рам еще никак не отреагировал. Даже не подтвердил, что получил концепцию.

Я поручил госпоже Олицки найти в библиотеке информацию по истории Терезина. Не потому, что это мне понадобится, а для того, чтобы она выглядела занятой.

Теперь мне остается только ждать.

Ждать. В этом я натренирован. Это я умею.

В окопах, когда мы знали, что рано или поздно прозвучит приказ идти в атаку, когда артобстрел, который всегда является увертюрой к радостному истреблению, уже перепахал ту местность, которой нам предстяло овладеть, где тоже, в свою очередь, в окопах ждали люди, когда потом, пока мы молились, или напивались, или от страха накладывали в штаны, вводились в бой вражеские орудия, пристреливаясь на нужную траекторию для своих снарядов, и попадания придвигались к нам все ближе, вот тогда гул орудий нас больше не интересовал: мы все прислушивались только к старшему лейтенанту Баккесу, начал ли он уже откашливаться — он был не уверен в своем голосе и перед важными приказами всегда должен был сперва прокашляться, — когда минуты текли все медленнее и медленнее и все-таки слишком быстро, — вот там я и научился ждать.

В лазарете, после ранения, когда я очнулся и не мог двигаться, потому что меня связали бинтами, чтобы я под наркозом не разорвал только что зашитые раны, когда никто не хотел мне сказать, что со мной, что у меня было еще цело или хотя бы не отрезано, когда я пытался прислушаться ко все еще приглушенной наркозом боли — где болит и что это могло означать, — когда я видел ряды лежанок, которые показались мне в какой-то момент бесконечными, да и были бесконечными, потому что постоянно поступали все новые разорванные, подстреленные, покалеченные солдаты; когда в самом хвосте, бесконечно далеко, как мне показалось, появился капитан медицинской службы со своей свитой из санитаров-носильщиков и сестер Красного Креста, как он останавливался у каждой лежанки, словно покупатель универмага, который никак не может выбрать из изобилия выгодных предложений, как это длилось часами, годами, пока процессия приближалась ко мне, как он наконец остановился у моей койки, позолоченная пряжка ремня прямо перед моими глазами — она была свежеотполирована, я видел это, как питомец Фридеманна Кнобелоха, с первого взгляда, при таком-то количестве раненых он еще находил время полировать проклятую эту пряжку, — когда он потом так ничего и не сказал, а только взял у сестры мой медицинский листок и в полном душевном спокойствии изучал его, — тут я и натренировался ждать.