Тинатин Мжаванадзе - Лето, бабушка и я

— У Риммы муж из рейса пришел, опять она работу прогуливает! — сплетничали нянечки.

— Спасибо, дорогая Римма, — растроганно благодарила мама рыжую красотку, — она за три месяца русский выучила, да еще с таким прононсом, что все наши москвичи падают!

Римма приносила детям в садик бананы — привозил загадочный плавающий муж, — учила понемножку английскому и водила гулять на бульвар, выстроив группу в тюремные пары.

Кроме Риммы, все было отвратительно: дети жевали козявки, воровали еду из чужих тарелок и постоянно стучали друг на друга.

Я куксилась и друзей себе там не завела.

Последний аргумент против садика любезно подбросили дети: я принесла свою куклу, которой мама сшила синий бархатный наряд и приклеила волосы из елочной мишуры, а они разодрали ее в клочья.

— Оставь ее в покое, я же есть, зачем садик, — вступилась за меня бабушка, и наступило счастье.

Родители надеялись, что к школе я как-нибудь привыкну. Однако новость о том, что отныне мое безмятежное безделье закончится, восторга не вызвала: школа, как я понимала, устроена примерно так же, как садик.

— Там все по-другому, — фальшиво утешала меня мама, расчесывая мне волосы на балконе. — Книжки дадут, тетради, у тебя своя парта будет, и никаких спать днем, только всякое интересное учить — например, с микроскопом работать…

— Микроскоп у нас и дома есть, — возразила я, даже не пытаясь притвориться заинтересованной.

Зачем мне было менять свою жизнь? Кругом цветут тигровые лилии и алоэ, у которых прекрасный нектар, можно носиться целыми днями по дому босиком, а по двору — в резиновых шлепках, играть в «домики» за раскладушкой и вгонять куклам в задницу настоящий шприц.

А в школе — нечего меня охмурять — обязательная форма, уроки и чужие дети.

— Будешь учиться, как твоя мама, — настраивала меня бабушка, втирая железными пальцами в волосы касторку. — Всегда была самая-самая! И за что мне лучшая дочь в мире!

Плиссированная синяя юбочка, белая блузка и огромные банты над ушами держались ровно до первой перемены. У бабушки, забиравшей меня домой, менялось лицо:

— Как по улице с тобой идти, замарашка! Живого места нет — сплошная клякса!

На уроках я сидела, уставившись в окно.

Представляла себе деревню, наш двор, собаку, безмятежное лето, и к носу подбиралась мокрая щекотка.

А ведь прошлым летом ко мне котенок прибился возле магазина, он такой дикий, всех царапает, а меня — любит и спит в обнимку с собакой…

— Почерк — ну просто курица лапой, — тяжело шутила учительница, и класс радостно грохотал.

— В кого ты такая пошла, интересно?! — снимала с меня стружку бабушка. — За диктант — «двойка»? Ну-ка дай тетрадь. «Караблуки»! Кто такие — караблуки? Каблуки или кораблики?

Мама к третьему ребенку устала быть слишком строгой и махнула на меня рукой.

— Главное, чтоб выросла здоровая — выдадим замуж, — говорила она. — А нет — будет за нами в старости присматривать.

У меня наступило серьезное противоречие с миром: из-за этой дурацкой школы я была не такая замечательная, как раньше. Да еще трон младшего ребенка узурпировала племянница: я стала тетей, все взрослые носились с Тейкой, а я сразу стала им неловкая, небрежная, грубая и плохо воспитанная. В самом деле, смешно сюсюкаться с семилетней девицей, когда в доме есть благоухающий нежный младенец!

В общем, жизнь стала неприятная, как поролоном по стеклу.

Из-за родительских собраний в семье бросали жребий: кто пойдет позориться?

— Сами родили, сами и расхлебывайте, — тетешкая младенца, отказывалась сестра.

— У меня лекции, разорваться, что ли? — прятала глаза мама.

— Я половину не понимаю по-русски, — сердилась бабушка и гремела кастрюлями.

Папу вообще старались такими вещами не грузить — для него я была венцом мироздания.

Кто бы ни пошел, результат был всегда один: дома делали вывод, что в моем лице в семье появилась новая генетическая линия — двоечников.

— Да ладно учеба, — отчитывала меня Нина Алексеевна в очередной раз, — ты посмотри, на кого похожа: юбка перекручена, кляксы даже на лице, волосы дыбом! Бедная твоя бабушка, такая славная женщина, приводит утром прилежного ребенка, а забирает — чучело!

Бабушка старалась выбить из меня дурь, как могла:

— Твоя мама знаешь, как училась? Про нее и в газетах писали, и по радио рассказывали! Она везде успевала и даже играла на струнных инструментах…

— А вы меня на пианино отдали, — мрачно вставляла я.

— …на банджо, мандолине и семиструнной гитаре! А ты палочки ровно не можешь написать, совести у тебя нет!

Гнев нарастал.

В один прекрасный день Нина Алексеевна вышла из себя и поставила меня перед всем классом. Выразительно читая мой позорный диктант, она тыкала в меня обиднейшими словами: ах, какие родители, такие дяди-тети, и кузены — вон гремят на весь город, все славились тем, какие они отличники на всех фронтах, и на тебе — в моем лице среди них случился генетический мусор.

Это был настоящий суд Линча. Стоя перед классом с растрепанной головой и кляксой на щеке, я чувствовала себя последней земной тварью, забытой Господом, неизвестно для чего предназначенной.

Дети смеялись.

Только прилежный Тенгулик с челочкой козырьком вертел в руках голубой ластик и смотрел сочувственно. Мое сердце преисполнилось недоумения — вот эти обезьяны лучше меня?!

Через некоторое время я стала получать от своей злости ощутимые результаты: буквы стали ровнее, диктанты человечнее, а Нина Алексеевна каждый раз меня вызывала и хвалила за каждую удачу, как будто ей за это платили.

В конце концов меня посадили с Тенгуликом, он подарил мне голубой ластик, и сердце мое само сдалось ему в руки целиком и безоговорочно.

После школы нас забирали вдвоем: мама Тенгулика — тетя Люся — и бабушка шли за нами следом с портфелями и не могли налюбоваться на влюбленную парочку.

— Ты кем хочешь быть? — спрашивал Тенгулик, крепко держа меня за руку.

— Пока не знаю, но, может, как мама, лектором.

— А что это, — удивлялся Тенгулик, и сердце мое плясало в облаках от радости, что я смогла его заинтересовать.

— Это значит, что мама читает лекции студентам!

— А-а-а, — понимал Тенгулик, он вообще был на редкость умненький мальчик, — а я буду хирургом!

Бабушка с тетей Люсей сзади хихикали, а я в упоении представляла: выйду за него замуж, а он будет хирургом, в белом халате! И я подарю ему очки в золотой оправе!

Иногда мы принимались носиться взад-вперед, и Тенгулик меня смешил — делал вид, что врезался в столб и скашивал глаза. Я хохотала так, что бабушка меня дергала за плечо.

— Правда, какой он хороший? — захлебывалась я восторгом дома.

— Хороший-то он хороший, но чего ты так выделываешься? — сурово отчитывала меня бабушка. — Держи себя в руках, а то — прямо вся растеклась уже от радости.