Владимир Крупин - Время горящей спички (сборник)

— Перейди сюда, Оля, здесь лучше лежит свет. Не переусердствуй с бликами. Дай погляжу.

Ольга послушно показала свой рисунок, как показывают ученицы в художественной школе.

— Тут хорошо. И тут. Тут прочисти. Тут потом промоешь..

Они снова увлеклись. Хор пел, дьякон читал апостольские послания, батюшка — Евангелие, но они так усердно трудились, что вряд ли что и слышали. Торопились успеть до закрытия крышки.

Прозвучали главные слова Покаянного Канона: «Како не имам плакатися, егда помышляю смерть, видех бо во гробе лежаща брата моего безславна и безобразна? Что убо чаю и на что надеюся? Токмо даждь ми, Господи, прежде конца покаяние».

Батюшка решительно закрыл покойника белой тканью, посыпал на нее желтым песком, изобразив им крест, и показал рукой на выход. Гроб, еще не закрывая крышкой, понесли. Хор пел «Со святыми упокой».

Ирина и Ольга шли рядом и о чем-то говорили.

Водитель катафалка завел его и пятил к паперти. Гроб поставили на колесики и вкатили внутрь.

Сосед мой Сергей был мастер редчайший. Все мог: освоить любой станок, класть печи, плотничать, слесарить, сделать любой ремонт. Но вот у такого золотого мастера было серебряное горло. Понятно, что я говорю не о певце. Сделает что-нибудь — дай на пузырь. Выпив, он приходил за добавкой, но для начала хватало пузыря. Сергей всегда обещал расплатиться. У себя дома он не пил — боялся жены, пил или на улице, из горла, или у меня, из стакана. Рюмок не признавал. Жизнь его поносила по свету, ему было чего рассказать, он даже всегда пытался сделать это, но водка быстро оглушала его, и он начинал сочинять, нести нескладуху.

— Во Вьетнаме был. Там мы америкашкам навтыкали. Николаич, дальше только тебе, это еще не рассекречено. Был я инструктором по запуску. Вьетнамцы — парни отличные, я те дам, но климат у них не проханже. Сыро, тепло, примерно как в парнике. Сижу в окопе — змеи. Жирные, толстые. Гляжу вверх — «Фантомы» Наставил «Стрелу» — это такая маленькая ручная «катюша», только ты никому, чок-молчок, зубы на крючок. Тут нас разгружают, обожди, сейчас бы мне выпить не мешало.

Сергей выпивает, яростно смотрит на закуску, отодвигает ее и закуривает:

— Гранатометы возили в сухогрузах. Стройка Асуана — это тоже меня коснулось. Цемент в мешках, это такая сухая штукатурка для тела плотины. Набивные обои, также и остальное.

Он докуривает, ставит перед собой, опасно стукая его о клеенку, стакан, плещет в него, чего-то ждет, Опять доливает, смотрит на налитое сбоку, еще доливает:

— Пусть постоит. Меня в учебке звали «Пусть постоит»: я много всего набирал. «Куда столько?» — «Пусть постоит».

Он всегда яростно и как-то запально курил, травил меня дымом. Еще и шутил, что курение более вредно для окружающих, чем для курящих. Я уже бывал не рад рад, что жалел его. Меня спасала его жена. Приходила, укоризненно на меня смотрела и уводила Сергея. Скандалить на чужой территории она не хотела.

Так повторялось много раз. Сергей, занимая, всегда говорил, что отдаст с процентами.

— Я совестливый, понял, Николаич? Понял? Разве я рад, что пью? Но кто бы знал! Кто бы только с одну десятую моего испытал и не запил бы, я бы на такого посмотрел. А вот что ты про Конго и Анголу знаешь, а также о Сирии, что? Ты меня спроси, а не эту всякую мутату, — он махал рукой в сторону телевизора. — Эту дребузню. Они тебе так объяснят, что… Да, не мешало бы мне сейчас подшипники в голове смазать. Не вмазать, а смазать, а? Не понял юмора?

Однажды он пришел пока еще трезвым и торжественно объявил, что со всеми его долгами покончено. И даже надолго вперед я становлюсь его должником.

— Я тебе что подарю, ты меня еще два года будешь поить.

Сергей достал кожаные, с блестящими заклепками, ножны, а из ножен извлек невиданный мною нож. Такое сверкающее прозрачно-молочное лезвие, такая цветная наборная рукоятка, словом, устрашающее, кровожадное оружие.

— Это не нож, это счастье и чудо. Это выковано, тебе не понять, в каком вакууме и под каким давлением. Мало того что из рессоры от БТР, но еще так закалено, что… У тебя есть кухонный нож? Тащи.

— Зачем?

— Поймешь. Но чтоб тебе его было не жалко.

Перед началом опыта Сергей выпил. Потом взял мой нож и… разрезал его поперек своим принесенным ножом. Прямо как лучинку.

— Понял? Сохрани для наглядности. Держи!

С опаской я взял подаренный нож. Он и весил ощутимо. На лезвии не было ни единой зазубринки, будто он картон разрезал, а не своего же кухонного тезку.

— Плачу от горя, но дарю, — сказал Сергей. — И учти — нож чистый. Он не в розыске. Чистый нож — это кое-что. У нас были десантные ножи, но они этому далеко не родня. Бери! Точить не надо. Режь все — металлы, камни, кости, поросят, баранов, все сможет! Но лучше, конечно, никого не резать. Ну! — Он налил в стакан больше половины и смаху опрокинул.

— Но собак не режь! Обещай. Я был в Корее, меня повели в ресторан. «Хочешь баранины?» — «Хочу». — Принесли. Поел. «Понравилась баранина?» — «Да», — говорю. А мне говорят: «Это ж баранина, которая гавкает». Понял? Я собаку съел. Собаку съел, никогда себе не прощу.

Я принял подарок, положил в стол. И вроде мог бы и забыть, но нет, все время помнил. Доставал нож, глядел. Но куда мне с ним? Не картошку же чистить. Жена даже испугалась, когда увидела нож. Будто даже кто-то поселился в нашей квартире вместе с этим ножом.

А Сергей вскоре ушел в мир иной — по пьянке попал под машину. Встретив его жену, я сказал, что я верну ей подарок Сергея, но она ответила, что все, что напоминает о муже-пьянице, она выбрасывает.

Каждый год, иногда не по разу, я ездил на родину, в свое село, а в селе каждый раз навещал одноклассника Геннадия. Заслуженный полярный летчик, выйдя на пенсию, он пристрастился к рыбалке, а так как, по известной пословице, рыба посуху не ходит, то стал выпивать.

— Я же не за штурвалом. А и там вмазывали. Я, как первый пилот, вырулю, взлечу, говорю второму: посадка за тобой, а сам иду греться. Заполярье же!

Но ни ума, ни рассудка Геннадий, как ни пил, не терял.

— Я глушу с мужиками в селе, в пивной, соображаю: если ошарашу грамм триста, брякнусь по дороге, замерзну. Если двести — все равно немного не дойду. Принимаю сотку и ползу. Остальное дососу дома и падаю.

Жена Геннадия тоже выпивала. Выпив, начинала кричать, какая она несчастная с таким мужем. Геннадий молча жевал и глядел на нее. Наконец он показывал рукой направление и коротко говорил:

— На кухню!

И жена исчезала. Вскоре появлялась с новым блюдом, обычно со сковородой жареной рыбы.

— Рыбы у меня невпроед, — говорил Геннадий. — Надоела уже. Но без рыбалки не могу.

Вот тогда я и решил передарить нож Сергея Геннадию. Я привез его вместе с ножнами и, не без торжественности, выложил на стол. Геннадий был потрясен в самом прямом смысле. Он даже сбегал на кухню, вымыл руки перед тем, как принять подарок.