Владимир Крупин - Время горящей спички (сборник)

Мы стали пробовать нож в деле. Он резал все, и с такой легкостью, будто издевался над нашими опытами. Я сказал Геннадию слова Сергея о том, что это нож чистый, можно быть спокойным, никого им не убили, ни человека, ни курицы.

Кроме ножа я привез Геннадию православный крестик, который он с готовностью надел. Только сокрушенно сказал, что он же не может уже не материться, а с крестиком это нехорошо. Как тут быть?

— А ты не матерись.

— Тяжело. Но постараюсь.

В следущий приезд я долго выслушивал восторженные рассказы Геннадия о подвигах подаренного ему ножа.

— Вовка, меня мужики уже устали поить за этот нож. Цепь Витьке, лодочную цепь разрезал. Никто не верил. А он ключи от замка потерял. Говорю: ставь бутылку, разрежу. «Ты что, тут надо напильником». Я подхожу, наклоняюсь, минута, много две, готово! «Плыви, свободен». В другой раз сквозь такие заросли прорубился, страшнее джунглей. А резать корни, смолье для костра — это для такого ножа семечки. На ночь над собой, у кровати, вешаю. Вовка, умру, прикажу в гроб с собой положить.

— Зачем?

— Для обороны. Там же тоже войны идут, еще пострашнее наших, а? А мне уж туда скоро.

— А крестик носишь?

Геннадий тяжко вздохнул:

— Я ж говорил — выражаюсь. На день, особенно перед рыбалкой, снимал. На ночь навешивал. Но жена говорит, что если выпью, то и ночью матерюсь. Тогда помещал на ковре рядом с ножом.

И ведь напророчил себе Геннадий. Я раз позвонил из Москвы в село, как обычно передал привет Геннадию, а мне сказали, что его уже похоронили.

Приехав вскоре, я навестил его жену, и она рассказала, что Геннадия отпевали. Про себя я решил, что не надо спрашивать о ноже, вдруг да она вернет его, а мне этого не хотелось. Но она сказала сама.

— И кинжал этот в гроб я положила. Если уж велел, так я и не ослушалась.

Иногда я вспоминаю этот нож. Мне кажется, что-то в нем было. Какая-то мистика. Мне же хотелось от него избавиться. Погиб же Сергей, умер же Геннадий. И думаю — земля поглотит наши тела, нашу плоть, наши кости, все, кроме души. Но ведь нож, этот чистый нож, не сделавший ничего, кроме хорошего, он же сохранится. И кому-то пригодится. Но кому и в борьбе с кем? Сам я на этот вопрос ответить не могу. Но создавала же такую сталь природа и люди, зачем-то же нужно было вывести в свет такое лезвие. Ничего не понимаю.

В воскресенье должен был решаться какой-то очень важный вопрос на собрании нашего жилищного кооператива. Даже подписи, чтоб была явка. А я пойти не смог — не получилось никуда отвести детей, а жена была в командировке.

Пошел с ними гулять. Хоть зима, а таяло, и мы стали лепить снежную бабу, но вышла не баба, а снеговик с бородой, то есть папа. Дети потребовали лепить маму, потом себя, потом пошла родня поотдаленней.

Рядом с нами была проволочная сетчатая загородка для хоккея, но льда в ней не было, и подростки гоняли футбол. И очень азартно гоняли. Так что мы постоянно отвлекались от своих скульптур. У подростков была присказка: «А ты улыбайся!» Она прилипла к ним ко всем. Или они ее из какого фильма взяли, или сами придумали. Первый раз она мелькнула, когда одному из подростков попало мокрым мячом по лицу. «Больно же!» — закричал он. «А ты улыбайся!» — ответили ему под дружный хохот. Подросток вспыхнул, но одернулся — игра, на кого же обижаться, но я заметил, что он стал играть злее и затаенней. Подстерегал мяч и ударял, иногда не пасуя своим, влепливая в соперников.

Игра у них шла жестоко: насмотрелись мальчики телевизора. Когда кого-то сшарахивали, прижимали к проволоке, отпихивали, то победно кричали: «Силовой прием!»

Дети мои бросили лепить и смотрели. У ребят появилась новая попутная забава — бросаться снежками. Причем не сразу стали целить друг в друга, вначале целили по мячу, потом по ноге в момент удара, а вскоре пошла, как они закричали, «силовая борьба по всему полю». Они, мне казалось, дрались, настолько грубы и свирепы были столкновения, удары, снежки кидались со всей силы в любое место тела. Больше того, подростки радовались, когда видели, что сопернику попало, и больно попало. «А ты улыбайся!» — кричали ему. И тот улыбался и отвечал тем же. Это была не драка, ведь она прикрывалась игрой, спортивными терминами, счетом. Но что это было?

Тут с собрания жилищного кооператива потянулся народ. Подростков повели обедать родители. Председатель ЖСК остановился и пожурил меня за отсутствие на собрании:

— Нельзя стоять в стороне. Обсуждали вопрос о подростках. Понимаете, ведь столько случаев подростковой жестокости. Надо отвлекать, надо развивать спорт. Мы решили сделать еще одно хоккейное поле.

— А ты улыбайся! — вдруг услышал я крик своих детей. Они расстреливали снежками вылепленных из снега и папу, и маму, и себя, и всю родню.

Интересно, почему Мишка-цыган, а не Михаил-цыган? Как-то не подходит. Именно Санька-цыган, Лешка-цыган, а не Александр и не Алексей.

У этого Мишки-цыгана, на берегу Азовского моря, в поселке Кучугуры, жил я, когда дочке было десять лет. Меня с ней отправили, завалив все купе продуктами. От переправы в Керчи нанимали машину, но куда сразу делись все продукты, не знаю. Их помогли разгрузить Мишка-цыган и его теща. Сейчас смешно, а тогда было не до смеху — дочка через три-четыре дня стала питаться как зверек, срывая зеленый горох и поедая зеленые початки кукурузы. Еще она быстро запустила волосы, я не мог их расчесать.

Мишка-цыган был оседлым, боялся жены, приходил ко мне и на нее жаловался. Жена работала сварщиком, а Мишка бегал с работы на работу и очень надеялся, что я «заклеймлю» воров, которые проникли в руководство совхоза «Голубая бухта». Мишка и сам подворовывал. Но как-то несерьезно, по мелочам — авоську огурцов, сумку комбикорма, а то и совсем по-детски нагребал в рубаху зерна и приходил — под пиджаком не видно. Раза два я заставал с поличным и свою дочь, она по заданию дяди Миши притаскивала от него сумку с продукцией совхоза.

Не добившись от меня поисков справедливости, Мишка-цыган сажал писать обвинения мою дочь. Но это бывало, когда он был пьяный, и никогда в этом случае недодиктовывал, начинал плакать. Заплакав, шел ко мне и, сверкая мокрыми глазами, говорил: «Рубль на время без отдачи до зарплаты!»

Возвращался и начинал один из двух рассказов: как он служил моряком или, как он работал на «черепахе» — земснаряде.

На корабле у него был командир. Этот командир любил жену. Жена ему изменила. Командир этого не перенес и утопился. «Гантели привязал к ногам, чтоб не всплыть. Так, стоячего, и нашли. Жена тоже пришла на похороны, но к ней никто не подошел. И она тоже утопилась». А того, с кем она изменила, утопили, по рассказу Мишки, те, кто не мог забыть своего командира. «Я же и топил, — говорил Мишка. — Не веришь?» Попробовал бы я не поверить. Мне казалось, что он и меня утопит, когда у меня кончатся рубли.