Дмитрий Хоботнев - Мост

А потом я видел похороны. Поднимались с родителями по лестнице домой, и на нашей площадке стояла маленькая крышка гроба. Она была очень маленькая и очень красная. Я испугался маленькой крышки гроба, потому что подумал, что она для меня, но выяснилось, что она не для меня, а для красавицы соседки, которая утонула в Белом озере. Я ходил на нее смотреть. Все плакали, а она молчала, и я молчал, хотя хотелось задать ей несколько вопросов. На следующий день я ел блины и пил кисель, было вкусно и пасмурно, озеро было серым и настроение тоже. Если раньше мне запрещали только ходить на озеро, то теперь запретили даже думать о нем, и я мучился оттого, что нарушаю этот запрет, без особого ущерба для аппетита.

Когда блины кончились, жизнь потекла так же размеренно, как и всегда. Я продолжал думать об озере, смотреть в окошко на воду, похожую на небо, и бездельничать. Родители продолжали опутывать меня запретами и ни разу не сварили мне кисель, хотя мне этого очень хотелось.

Это было очень давно, и осознание собственной испорченности уже не доставляет тех страданий, хотя и сейчас неловко вспоминать, что запрет все ж таки был нарушен, — я сходил на озеро, когда родителей не было дома, а была старая бабушка, следящая с балкона за тем, как я хожу по двору. Но бабушка была очень старая и уснула, а я пошел на озеро и увидел другой берег с белым, как снег, песком, там не было никаких обрывов, как тот, на краю которого я стоял, а вода в озере была голубая, потому что голубым было небо. И я засмотрелся на эту воду и упал в нее, потому что обрыв был скользким. Вблизи вода оказалась не такой голубой, как с обрыва, но, как ни странно, еще больше походила на небо, потому что, как и у неба, у нее не было дна. И я тонул в этом небе. Небо затягивало меня. И я тонул целую вечность. Дома уже съели блины и выпили весь кисель, а я все тонул, и красавица соседка тонула вместе со мной, и еще многие бездельники вроде меня.

Немного обидно тонуть, когда тебе всего лишь пять лет, но, с другой стороны, все мои мечты исполнились, а когда все мечты исполняются, тонуть легко и совсем не страшно.

12.02.2004.

У меня была странная привычка просыпаться от стука первого утреннего трамвая и идти к окну — смотреть, как он едет, высекая искры из проводов.

Посмотрев на трамвай, я вспоминал, надо ли сегодня идти на работу, и в зависимости от этого ложился спать или шел на кухню заваривать чай.

На этот раз был выходной, и, проснувшись от стука, я испытал неприятные ощущения, невесть откуда возникшие. Мне казалось, что я видел этой ночью какой-то дурной сон, в котором вроде бы кто-то умер или собирался умереть, когда стук возвестил о приближении трамвая и оборвал сновидение, оставив в памяти лишь те самые "казалось" и "вроде бы".

Потом я обратил внимание на стук, и совсем плохо стало у меня на душе. Стук удалялся: скоро трамвай скроется за поворотом, и я не смогу уснуть из-за того, что не посмотрел на искрящиеся провода.

К тому же остановились часы. Секундная стрелка чуть заметно подрагивала, став слишком тяжелой для уставшей батарейки. И нельзя было сказать, первый ли это трамвай уходит от меня или, быть может, все они уже скрылись за поворотом, навсегда унеся с собой желтые искры.

А стук все удалялся, и я пошел вслед за ним на балкон, надеясь в утренней свежести вспомнить дурной сон.

Страшно и грустно стало мне на балконе от того, что я увидел. Под аккомпанемент удаляющегося стука к моему дому приближался черный трамвай с потушенными огнями, и чем ближе он был, тем тише становилось вокруг: какие-то невидимые птицы разговаривали в сумерках, постепенно переходя на шепот. Трамвай остановился под моим балконом, и двери его раскрылись, но никто не вышел из них, даже заспанный кондуктор не выглянул, чтобы подбодрить меня.

Надо было идти, но какими утомительными и долгими показались вдруг бесчисленные ступеньки подъезда.

К чему они, когда можно сесть на балконные перила и, на зависть невидимым птицам, полететь к земле?! Как хорошо лететь, плавно рассекая утреннюю свежесть лета! Как хорошо… Как спокойно… Как сонно… И все ближе земля, и от нее поднимается убаюкивающий аромат цветов… Глаза слипаются… И… слышится стук. Стук удаляющегося трамвая.

Я смотрел на белый потолок, и какое-то неприятное чувство сидело во мне. Словно бы видел я этой ночью дурной сон, но никак не мог вспомнить о чем. Стук удалялся. Скоро трамвай скроется за поворотом, но какой трамвай? Первый или последний? Утро теперь или вечер? Выходной или нет? Как понять все это, если единственные часы остановились, и лишь секундная стрелка чуть заметно подрагивает, словно время устало!

А стук все удалялся, пока, наконец, не стих где-то за далеким поворотом, но мне уже не хотелось вставать и идти вслед за ним. Мне уже ничего не хотелось, кроме как лежать в тепле и смотреть на белый потолок. И вспоминать дурной сон тоже почему-то расхотелось. Дурной сон, в котором вроде бы кто-то умер.

16.02.2004 г.

Улица быстро шла мне навстречу. Шла так быстро, что звуки и картины слипались в комок пестрящего шума. Мне не нравился этот комок, я хотел, чтобы улица шла еще быстрее, и она послушно делала это. Потом улица кончилась, и заблестела вода. Я стоял на бетонной набережной. Закат еще не начался, но солнце уже покраснело и остыло. Река шла мимо меня, глядя, как я думаю о своей тоске, и, возможно, принимая меня за скучающего чудака. Река не знала о телеграмме, которую я получил позавчера.

Мой близкий родственник из далекого города был при смерти, и я хотел сегодня покупать билет, но не купил, потому что из второй телеграммы узнал о внезапном выздоровлении.

После этой телеграммы и напала на меня тоска, из-за которой пришлось идти на набережную. Моя тоска, видите ли, любит тишину и свежесть, а в пестрящем шуме улицы рвется наружу, доставляя неудобство мне и окружающим.

Близкий родственник дорог мне, хоть и живет в далеком городе. Живет он очень небогато, и, следовательно, не ускользнувшее наследство было причиной моей тоски. Наоборот, мне надлежало радоваться сэкономленным на покупке билетов средствам.

Но я не радовался, я тосковал и ничего не мог с эти поделать. Я не мог понять, зачем ему это выздоровление в его годы, с его бедностью и в придачу с его слепотой. Не мог я понять и радостного текста сегодняшней телеграммы, и радости моей жены, которая, услышав мой отказ, сама побежала на телеграф, чтобы отправить в далекий город "нашу" безмерную радость.

Она удивлялась моей тоске, думала, что она от несварения желудка, и почему-то возмутилась, когда я ворчливо посоветовал отправить что-нибудь вроде "собрался помирать, так помирай и не морочь людям голову".