Роберт Стоун - Псы войны

Из ванной комнаты вышел Смитти. Вода в душе продолжала литься.

— Что он сказал?

— Он сказал: «Что прячу?»

— Ай-яй-яй! — протянул Смитти, подражая жеманной дамочке.

Он несильно ударил Конверса по лицу жестким девичьим кулачком. Ударил словно в шутку, но для разбитого лица — ощутимо.

Конверс стоял на коленях. Чувствовал он себя отвратительно. Он тяжело дышал и обливался потом.

— Вода чуть теплая, — пожаловался Смитти; Данскин покачал головой.

— Где я?

Конверс чувствовал, что плывет. Что ему вкололи? Придя в себя, он увидел перед собой экран телевизора. Он знал, что там происходит, — этот фильм он видел. Перетрусивший усач пытается выпрыгнуть из поврежденного самолета, воспользовавшись единственным парашютом.

Данскин тоже смотрел на экран.

— Не уверен когда, — сказал он Конверсу, — сигай с борта.

Конверс сделал попытку подняться на ноги, но Данскин ударил его по голове так, что Конверс на мгновение оглох на правое ухо.

— Где ты это прячешь, сволочь?

Конверс потряс головой. Было невыносимо жарко; ощущение такое, будто обильный пот рвется наружу сквозь поры и не может прорваться. По всему полу в комнате были разостланы полотенца.

— Что было в шприце? — спросил он.

Они смотрели, как он встает. Выпрямившись, Конверс попытался броситься на Смитти, но ноги его не слушались. Это была его попытка выброситься с парашютом.

Лежа на полу, он смотрел на лицо Смитти. Оно виделось как сквозь толщу воды; глаза — прорези в раздутом мешке злобы. Если мешок стянуть с головы, глаза будут во всю его поверхность. Защитной окраски.

Смитти ударил его ногой, от удара он перекатился на живот, и его вырвало в полотенца. Ланч из него выбили еще раньше.

По телевизору играли Рахманинова. Диктор вещал:

— Лучшая мировая музыка может быть вашей.

— Лучшая мировая музыка? — спросил Конверс; Данскин и Смитти засмеялись.

Они поймали его в двух кварталах от «Монтальво», на глазах двух десятков горожан. Потом отвезли в мотель, тыча пистолетом в мошонку.

— Вокруг никого, детка, только ниггеры, — сказал Данскин. — А им наплевать.

— Где товар, сволочь?

— Не знаю, — ответил Конверс. — Что было в шприце?

— Фапросы тут задаем мы, — с немецким акцентом отчеканил Данскин.

Они поставили его на ноги и отвели в крохотную кухоньку рядом с кладовкой. Смитти включил одну из спиралей на электрической плите и вместе с Данскином смотрел, как она раскаляется докрасна. Конверса они держали за вывернутые за спину руки.

— Пожалуйста! — выдавил Конверс.

Смитти затолкал ему в рот конец полотенца; Данскин поглаживал его по шее.

Они это сделают, пронеслось в мозгу Конверса. В страхе он с такой силой стал вырываться, что им стоило немалых трудов удержать его. Тем не менее он как-то обжег руку. И еще раз. И еще.

Он завопил от боли, и они дали ему упасть на пол кухоньки. Он скрючился на линолеуме, как плод в утробе, зажав обожженную руку между ног.

— Я просто с ума схожу, — донесся голос из телевизора.

Они опять поставили его на ноги. Опять засунули полотенце в рот. И стали пригибать его голову к плите. Он пытался сопротивляться; пот наконец прорвался сквозь кожу и ручьями потек по телу.

— Когда я спрашиваю, где он, — сказал Джулс, — что я имею в виду?

— Герыч, — сказал Конверс, когда Смитти вытащил у него изо рта полотенце.

Даже страх не помог, Конверс снова поплыл, и, когда очнулся, перед ним были глаза Данскина. В мозгу пронеслось: «ясные глаза».

Данскин обнял его за плечи.

— Ура! — закричал Данскин. — Помогло!

Конверс не стряхнул руки Данскина. Он был благодарен, что его больше не мучат. Рука болела.

Секунду спустя его лицо снова было над плитой. Когда он попытался вырваться, его схватили за волосы.

— Вот как это происходит, — сказал Данскин. — Я иду по улице. Подхожу к лестнице у витрины магазина. Обхожу ее вокруг.

Кожу на лице Конверса неимоверно жгло. Он снова начал вырываться, они не давали ему поднять голову. Джулс взял его ладонями за щеки.

— Жжет?

Конверс кивнул. Данскин вытянул губы трубочкой, словно собираясь поцеловать его.

— Итак, я обхожу лестницу. Вдруг подходит этот парень. Я вижу, что на меня нацелена камера. Он говорит — здравствуйте, мол, сэр, вижу, вы ходите вокруг лестницы, не могли бы вы сказать, зачем вы это делаете? Тут я смекаю — ага! сегодня же пятница, тринадцатое число. Это телевизионщики. А парень — из той самой программы. Меня снимают для телевидения!

Конверс кивнул.

— И я отвечаю: мол, верю в приметы; так-то — классный ответ! Что за умный я парень! А этот шибздик с микрофоном говорит: не могли бы вы рассказать нам, в какие приметы вы верите? И что, вы думаете, тут случилось?

Смитти захихикал.

— Что? — спросил Конверс.

— Я ни хрена не смог сказать, ни слова. Язык отнялся. Тот недомерок смотрел на меня, словно я последний дурак. Как я взбесился!

Воспоминание как будто разозлило его, и он снова стал гнуть голову Конверса к плите.

— Пожалуйста, не надо! — в страхе завопил Конверс.

Они отдернули за волосы его голову от плиты.

— Так вот, прихожу я домой, — продолжил Данскин, — включаю ящик. Что такое? Поганые умники рассуждают о всяких приметах, в которые верят, а я стою и думаю, сколько всего забавного мог бы рассказать. Я так разозлился.

— Пожалуйста! — всхлипнул Конверс. Его слезы капали на плиту.

— Ты говоришь — герыч! Ну так где он?

— Клянусь, я сказал все, что знаю. Понятия не имею, где он. Никого не было дома, когда я вернулся.

В этот момент он, похоже, потерял сознание. Они поставили его на ноги.

— Это был его бифштекс, — сказала девушка на экране.

— Чего ты хочешь от меня, — спросил Кэри Грант, — чтобы я набил из него чучело?

— Отвечай мне просто и ясно, — сказал Данскин.

— Хорошо.

— Тебя зовут Джон Конверс, так?

— Да, — ответил Конверс.

— Твой отец был официантом, так?

— Да.

— Он был хороший человек?

— Он был очень хороший человек.

— Он был хороший официант?

Конверс судорожно сглотнул.

— В войну он был метрдотелем. Прилично заработал.

Неожиданно они стали орать на него:

— Ты соображаешь, где находишься, сволочь! Очнись!

— Я не знаю, где нахожусь.

— Ах не знаешь! — закричал Данскин. — Так я тебе сейчас покажу, поджарю тебе морду! Говори, где скэг!

— Клянусь, не знаю! — завопил Конверс. — Он у жены! А ее уже не было, когда я приехал!

Данскин похлопал его по спине:

— Тебе тридцать пять. Твой отец был официантом. Ты католик или протестант?

— Католик.

— Ходишь в церковь?

— Нет, — ответил Конверс. — Я больше в нее не верю.

— Ты веришь, что нужно говорить правду?

— Да, — сказал Конверс. — Верю.

— Ты нас боишься? — Данскин огладил его зад, словно он был женщиной.