Эльчин Сафарли - Тысяча и две ночи. Наши на Востоке (сборник)

Странная была война, страшная, жуткая, как и любая азиатчина: глазом не моргнув, целый городок могли с лица земли стереть, ни детей, ни стариков не жалея, как оно в Ходжалах [28] Ходжалы — населенный пункт Азербайджана, все жители которого были жестоко убиты армянскими войсками 26 февраля 1992 года. было, а могли и человека пленного запросто отпустить, только потому что соседями были или родителей знали… Азербайджанские части переговаривались между собой на талышском или лезгинском, потому как многие армяне владели тюркским. А как-то раз связист доложил Аллахверди о потоке площадной брани на чистейшем тюркском. Война, дело понятное, нервишки шалят, можно и матюгнуть в запале, но чтоб так виртуозно, с каким-то воистину агдамским упрямством [29] Жители Агдама славятся своим упрямством. ! В общем, связист приходит и говорит: командир, вас требуют, лично, какой-то Валера из Агдама, который якобы ваш сосед и друг детства. Вот тебе и фортель, вот тебе и война. Поговорили, сперва натянуто, потом голоса дрогнули слегка так, самую малость, даже потеплели. Решили встретиться в нейтральной зоне, да где ж ее найти, эту самую нейтральную зону, если укрепления противников стоят самое большее в полутора-двух километрах друг от друга. Ладно, выйдем в чистое поле, ты мужчина — я мужчина, ты один и я один…

— Ну, здравствуй.

— Здравствуй.

— Подполковник уже?

— Да и ты, вижу, не прапорщик…

— И что мы теперь делать будем?

— Сначала покурим, наверное. Я даже пистолета с собой не взял…

— Я тоже пустой…

— А нож как же?

Чирканье спичкой, огонек, прикрытый ладонями, к сигарете… Бывшего друга? Нет, бывших друзей не бывает.

— И его нету… договорились ведь…

— Да, договорились…

Глубокая затяжка.

— А у меня с собой водка есть.

— И у меня.

— Отпей из моей фляжки, а я из твоей. Все по-честному, Валера, все как раньше.

— Как раньше уже вряд ли будет.

— Да, верно говоришь, вряд ли…

— Как дома-то?

— Слава Аллаху… У тебя как?

— Тоже слава Всевышнему… Ты другое скажи, Аллахверди, что дальше делать будем?

— Пленными обменяемся, да будем стараться выжить.

— Да… хорошо ответил… упрямый ты… знаешь… если ты сейчас уйдешь со мной, я найду способ переправить тебя подальше… в Россию или даже в Польшу…

— Знаешь, если ты сейчас пойдешь со мной, я тоже найду способ тебя спрятать.

— Прости… я так…

— Бывает…

— Оба будем стараться выжить, оба, слышишь?

Докурили, дохлебали водку. Молчали. И не заплачешь, не закричишь — не дай никому Боже. Обменялись фляжками, и оба в общем-то при своих остались, фляжки-то советского образца, у обоих одинаковые, казалось, даже царапины на крышках абсолютно такие же. Без слов, без всхлипов. А ведь самое время всхлипнуть…

Прошло четыре месяца с тех пор, как Ануш стала работать в гостинице. Уставала, конечно, четыре этажа, за всем глаз да глаз нужен. Постояльцы были все больше тихие да скромные, никто особо не бузил, уважая Тунжера, если и развлекались, то как-то легко, весело и без свинства, песни пели, от вина не дурея, а ровно в одиннадцать часов расходились по своим номерам. Кому нужно с полицией связываться, да еще по малопочетной статье «Нарушение правил проживания в гостинице после 23.00»? К тому же Тунжер любил порядок, чуть что — возьмет буяна лапищей за морду, ахнет пару раз затылком об стену, и пока тот в себя придет — наряд уже тут.

Слава о Тунжере распространилась быстро, и его гостиницу (так уж получилось) облюбовали исключительно почтенные семейные пары, из тех, кому за сорок, а всякие жулики да безобразники его гостиницу за версту обходить старались. Оно жуликам разве надо, с ветераном Кипрской кампании связываться, раз все на его стороне, и суд, и полиция?… А потом Тунжер сделал Ануш предложение, все чинно, все по законам Божьим и человеческим. Оба люди зрелые, оба вдовые, кто судья им, да и за что их осуждать? Женщина, прижавшаяся к плечу мужчины с прокуренными усами. Женщина, сделавшая для своего сына все, что могла и даже немного больше, женщина, нашедшая любовь и защиту. Оставим их в покое, и дай им Аллах счастья и благоденствия. А если моему рассказу не верите — то поезжайте в Карс, найдите там гостиницу прихрамывающего Тунжера. Да, совсем забыл, гостиница эта называется «Карабах». Так и скажите любому таксисту в Карсе, если мне не доверяете…

Фляжками обменялись, пленных обменяли, что дальше делать, усы да ногти грызть? С одной стороны — присяга, страна, солдаты да погоны, тебе подчиненные, а с другой стороны, вот дилемма — страшнее не придумаешь… С поры детства Аллахверди плакал всего один раз, 23 июля, когда был сдан Агдам, именно сдан. Армянская армия вошла в него всего с одним танком, ожидая страшного городского боя, где каждый дом — крепость, каждый переулок — засада, а пятиэтажка — врата адовы. Но нет, армия была выведена. Выведена по причинам, известным только в Баку, а раньше всех из Агдама сбежал тот самый, кто был назначен город защищать и оборонять… А потом началась чистка, грандиозная чистка армии от непокорных командиров и не лояльных новой власти элементов. Займет рота полупустую деревню — ей приказ «отходить». Как? Почему? Мы уже тут, эта деревушка позволит контролировать квадрат… Из Баку сказали, приказ не нами писан, но нам передан. Назад… В день 23 июля, в день сдачи цветущего карабахского города, славного своим портвейном на всю Евразию, Джахангир Будагов, капитан азербайджанской армии, пустил себе пулю в лоб, понимая, что это, именно это и есть начало конца. Кто-то может жить с позором, а для кого-то это тяжесть неподъемная и несносимая. А с Аллахверди приключилась темная история. Его машина подорвалась на мине 24 сентября 1993 года, подорвалась после того, как по дороге прошла колонна бронетехники. Неизвестно, как оно так получилось и как так бывает, может, это и не мина вовсе была… На следующий день на пост пришел человек в погонах. В армянских погонах. Развел руками, показывая, что ни оружия у него с собой, ни фотоаппарата, ни рации, только фляжка да кусок хлеба.

— Валера я… пропустите на могилу к Аллахверди… на час, не больше…

Об их дружбе знали многие, но чтоб вот так, ночью, без оружия, помялись, подумали, да и махнули рукой, проходи, мол… Валера просидел на могиле около часа, сперва молча, потом закрыл голову руками, плакал беззвучно, плакал, раскачиваясь. Выпил всю флягу, так и не закусил. Положил кусок хлеба на камень повыше, потому что негоже Божий дар и благословение на землю бросать, не в обычае это на Кавказе, потом утер лицо рукавом и вернулся обратно, к солдатам: тут я, мол, как и обещал, а теперь дело ваше и совесть тоже ваша, плен так плен. «Ты мужчина, и мы мужчины — иди к своим обратно… Иди, Валера, иди».