Эльчин Сафарли - Тысяча и две ночи. Наши на Востоке (сборник)

Григорук победно стоит в бирюзовом платье с развевающимися розовыми воланами. Волосы себе она взбила в гнездо. Небольшое гнездо, в таком болотная птица чомга селится, помню по учебникам. Григорук с осуждением смотрит на мой пляжный сарафан:

— Одеваешься, как бомжара.

— Еще текилки! Ням-ням! Вкусняшка! — общается Григорук с официантом. Официант отвечает:

— О май френд, хаур а ю?

— Ответь ему, Тарасова, что он хочет? — беспокоится Григорук. Она стоит рядом с пальмой, почти такая же длинная, ветер рвет на ней воланы, а на пальме листья. Отца певиц уронили в бассейн, и он вылезает в мокром пиджаке, разочарованно вытаскивает из кармана мобильный, модели хихикают, миллионер накидывает на папу халат.

Григорук дошла до кондиции и ругается на русском с официантом:

— А я тебе говорю, арабская морда, ты больше лей! Джину, джину! Не воды. Ну везде наебывают!

По каньону Григорук бредет, как сама говорит, «на каблуку» — и ей тяжело.

— Водички тут негде купить? — спрашивает она гида Ахмада. Вокруг пустыня и раскаленные камни. Ахмад, крупный египтянин килограммов ста тридцати, с чувством ловит Григорук, которая с воплем скатывается в расщелину. Меня он не ловит, видимо, у меня отрешенный вид.

— Пачиму подруга такой? — спрашивает он Григорук.

Григорук крутит у виска.

— А, дурное! Влюбилась, а у того жена и дети.

Ахмад оживляется:

— У нас можно второй жен. Главное — деньги быть, калым, золото. Можно жить второй жен!

Григорук говорит мне:

— Видишь! А я тебе что говорю! Твой этот мусульманин тебе глаза пудрит, а потом раз — и будешь сидеть в парандже и тапочках.

Вечером Григорук бурчит: пойду пройдусь. Приходит лирическая. Сообщает:

— Та в автобусе чуть-чуть поцеловались.

Я смотрю на розовую гору, как она медленно гаснет в черноте ночи.

Я не могу воткнуться в его спину носом, не могу даже обхватить, как все влюбленные во сне. Но если/когда он остается — тоже нельзя. Если положить руку на его лопатку, он повернется. И, уже совсем одуревшие от друг друга, мы станем смотреть, не отрываясь, истончаясь и коченея смотреть. А потом и не только смотреть, и не только, и не только.

Память об этом здесь — убивает.

Страшно, потому что мы можем раствориться друг в друге. А я не имею права — на «растворимся». Надо оставаться в рамках себя и оттуда устало смотреть. Истончаясь и коченея — одной.

Он пахнет фланелькой. Все равно, даже голый, пахнет фланелькой — мягким воротничком прилежного мальчика, детским материалом, ворсистым, покорным в сгибе как замша. Материалом пижам и ночных сорочек, халатов для детского сада и фартушков для уроков труда. Мальчуковых рубашек для хора. Ползунков и чепчиков. С молочным, как детское темя, запахом. Даже странно, чтобы взрослый мужчина так пах.

Я — глагол первого лица единственного числа — тебя, моя фланелька, моя бязь, ситец мой и мой мадаполам. Я бы могла тебя гладить вечно по круглой голове и дышать в затылок, если бы только… Когда бездетный человек погладит мягкий затылок ребенка — он ощущает чувство незаконности в собственной руке. Так и здесь.

Я слышу этот запах, даже отодвинувшись от него далеко. Я чувствую его, даже окунув нос в подушку. И вот я засыпаю тяжело, как одурманенный олеандрами король-эстет, пожелавший свести счеты с жизнью сладостью экзотического цветка.

Ночь. Розовые цветы олеандра пахнут как тлеющие благовония.

Григорук спит, я вышла во двор. Ужасно хотелось танцевать под звездами: включила в айподе Lucy in the sky — и хотела было отжечь по подсвеченными фонариками дорожкам, но благоразумие победило. Над темным пляжем, где стоят пляжные грибы, сияет детская площадка-пиратский корабль — огромный, с украшенными мачтами. Созвездия все перевернуты. Месяц висит как символ ислама. Вижу, как в море падают три звезды.

Днем. В ресторане подают гриль. Гриль пахнет, но его не дают.

— Мясо скоро? — спрашивает с тоской русский.

— Мяса-мяса! — ласково отвечает официант.

Официанты тут по лицу знают, кому сказать бон джорно, кому добрийдэн.

В будке над пляжем как судья на матче сидит спасатель, лицо его хмуро. Как только русские туристы, раскинув руки, бегут навстречу кораллам, а заодно травматологу, он зверски свистит. Свет лежит чешуей на воде, воду взрезает черный рукав водолаза. Прошли две девушки в персиковых бикини, одинаковой формовки тела, только у одной тело раскрытое, знающее себе цену, у другой зажатое, занятое внутренним.

Григорук говорит:

— Забрала с ресепшна деньги и кольцо. Та на фига мне этот цирк. В номере надежнее.

Она плавает по полчаса, медленно, с достоинством.

— Людочке надо сбрасывать, — говорит, стоя надо мной, сверкая телом и оттягивая кожу на бедрах. — Тебе бы тоже не мешало. — Оглядывает меня критически. — Животяускас наела — мама, не балуйся!

— Пойду возьму бухаускас. — Возвращается с египтянином, который несет зонтичный коктейль. Он смотрит на Григорук подведенным черным глазами и говорит:

— Красивий.

Григорук где-то натырила физалиса, выкладывает гору на поднос и говорит:

— Закусяускас.

Я вдруг начинаю рыдать. Григорук растерянно обнимает меня и качает:

— Все пройдет, все пройдет… Ну что ты как маленькая…

Порыдав, я иду плавать и все стирается: горечь и слезы, и теплая вода.

Уходя с пляжа в детстве, всегда остро чувствовал, что сегодня купаешься последний раз. Прощался с морем, гладил его, увещевал, договаривался. Говорил: до завтра. Море, море, мой дружок, зачем сбиваешь меня с ног? Ну и не вытащить при этом было, такое было горе — в последний раз купаться.

Камень воткнулся в мое колено, как айсберг в титаник — быстро и сокрушительно. А с виду был такой безобидный круглый камень, в Крыму такие только соскользнут и обдерут кожицу. Этот прям раскроил. Дыра глубиной в сантиметра полтора. Меня это потрясло: вот была целая нога, и вот нога нарушенная. Так о хрупкости человеческого существа и задумаешься.

Дело было даже не на коралловом рифе, а в Соленом озере. Это такой водоем, сообщенный с морем. Скала посередине. На ней ступенечки — залезать. Не то что бы какое-то запрещенное место.

Потом плыла к берегу, зрелищно истекая и опасалась мурены. Иду — мелодрама. Песок белый, кровь капает. Арабы делали страшные глаза, итальянцы всплескивали руками. Русские переносили мое страдание стоически.

Григорук со стаканом в руке стояла возле холодильника, когда я, затыкая трусами рану, окровавленная зашла в номер.

— Ебать-копать! — сказала Григорук и опустила стакан.

Она бегала, что-то орала, нашла в чемодане страховку и потащила меня в медпункт. Там долго ругалась.

— Я тебе сейчас заполню! Я тебе так заполню, арабская ты морда! Человек кровью истекает!