Кристофер Мур - SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства

— Конечно. — Теперь и Люсьен поучаствовал в его улыбке.

— То было большое полотно, — сказал Ренуар Тулуз-Лотреку. — Не такое, как это, но все равно в одиночку не унесешь. Сейчас оно у Кайботта.

— Я знаю эту картинку, — ответил Анри. Ему б ее не знать. Она его так поразила, что несколько лет назад он написал свою версию.

— В общем, мне хотелось написать вечеринку — столько жизни, сколько бывает по воскресеньям вечером в «Галетной мельнице». Когда все танцуют, пьют, веселятся. На такое требовался большой холст. А работать я мог лишь по воскресеньям, потому что все мои натурщицы — Марго и прочие — на неделе заняты. Поэтому каждое воскресенье мы с Люсьеном волокли это огромное полотно из моей мастерской на рю Корто к танцзалу, и я там писал, а мои друзья позировали. После первого грубого наброска я мог их заставить сидеть неподвижно лишь по одиночке, по двое за раз. Как кошек пасти. Им хотелось пить, танцевать, праздновать — делать, в общем, то, что я пытался ухватить на холсте. А я заставлял их позировать. Я писал весь день — каждую модель по чуть-чуть, пока им не надоедало. Кроме малютки Марго. Та позировала неподвижно, как статуя, и столько, сколько мне требовалось. А под вечер мы переносили полотно обратно через весь butte ко мне в мастерскую. Oh là là, какой был ветер. Каждую неделю с холста приходилось снимать сухие листья и хвою, и я залечивал краской каждый маленький шрам, а через неделю появлялись новые. Ты же помнишь это, Люсьен?

— Oui, Monsieur. Помню.

— Помнишь это белое платье с синими бантами, что носила Марго? — спросил Ренуар, и блеск в его глазах несколько затуманился.

— Oui, Monsieur.

— Я очень любил это платье — но я уже писал ее в нем на качелях, а на другой картине она в нем танцевала. Поэтому в «Галетной мельнице» я написал ее в полосатом. Синие полосы. Марго в синем. — По щеке художника скатилась слеза, и он смущенно отвернулся. — Прошу прощения, Messieurs, даже не знаю, что это на меня нашло. Видимо, это от твоей картины, Люсьен, от того, что ты совершил.

— Простите, месье Ренуар, — произнес Люсьен. Он жалел старого наставника, но не знал, чем ему помочь. Не настолько близки они были — всего-навсего учитель и ученик. Лучше, наверное, сделать вид, что ничего не случилось. Так поступают настоящие мужчины.

Анри подошел к Ренуару, вынул из нагрудного кармана чистый платок и предложил ему мастеру, хоть тот и смотрел в другую сторону.

— От такого ветра у меня глаза слезятся, — произнес Тулуз-Лотрек, ни к кому не обращаясь. — Все от пыли, наверное, да и фабрики в Сен-Дени ужасно коптят. Удивительно, как вообще удается дышать в этом городе.

— Да, — подтвердил Ренуар, вытирая глаза. — Копоть. Бывало, нам приходилось терпеть ее только зимой, когда все жгли уголь. А теперь она круглый год.

— Месье Ренуар, — произнес Анри, — а вот в те времена, когда вы писали Марго… Доктор Гаше обмолвился, что он ее лечил…

Люсьен взялся за свой край картины и принялся яростно моргать, мелко тряся при этом головой. Он так сигнализировал Анри, что лучше оставить Ренуара в покое, пусть себе идет дальше заниматься своими делами, но Тулуз-Лотрек предпочел не обратить на него внимания. Поэтому все выглядело так, будто у молодого человека вдруг начался весьма изощренный лицевой тик.

— Марго мне очень нравилась, — сказал Ренуар. — Она свалилась с лихорадкой, а денег на лечение у меня не было. Я написал Гаше, и он тут же приехал. Он старался, но не смог ее спасти.

— Мне очень жаль, — произнес Анри. — По вашим картинам видно, до чего необычайна она была.

— Выживи она, я бы на ней женился, — сказал Ренуар. — Такая милая была малютка. И я знаю, с годами попа у нее бы стала просто огромна. Она была очень мила.

— А вы с ней когда-нибудь теряли время? — спросил Анри.

Люсьен чуть не уронил холст.

— Анри, нам пора. Не задерживай больше месье Ренуара.

Но старый художник отмахнулся от тревог булочника мановеньем изящной руки — правда, пальцы уже начинали распухать от артрита.

— Это было давно. Все то время для меня — теперь один сплошной мазок. Я все время писал. После того как Марго умерла, я только ездил и писал. Менял один пейзаж на другой, чтобы прочистить себе голову, наверное. Вообще почти ничего не помню.

— Простите, что освежаю в вашей памяти такие мучительные времена, месье, — произнес Тулуз-Лотрек. — Я лишь надеюсь, что нам, молодым художникам, удастся научиться чему-то из вашего опыта. Вот у Люсьена недавно случилась романтическая драма.

— И вовсе нет, — сказал Люсьен.

— Твоя матушка на самом деле не ухайдакала эту девушку, верно? — спросил Ренуар. — Это просто досужие монмартрские слухи, да?

— Да, месье, просто слухи. С нею все прекрасно. А теперь нам пора. Передавайте, пожалуйста, поклон мадам Ренуар и привет детям.

— Постойте. — В голосе Анри зазвучало отчаянье. — А в те дни… вы не покупали краску у одного странного человечка? Он даже меньше меня. Смуглый, на обезьяну похож? Весь какой-то ломаный?

И вдруг вся милая меланхолия, что воодушевляла Ренуара еще миг назад, схлынула с его лица.

— О да, — ответил он. — Красовщика я знал.

Галерея Тео Ван Гога располагалась в тени базилики Святого Сердца — белой сказочной церкви, эдакого мавританского Тадж-Махала, выстроенного правительством на Монмартре, чтобы покаяться за то, что после Франко-прусской войны армия истребила коммунаров (все вожди Коммуны были с Монмартра). Как и другая архитектурная аномалия Парижа, Эйфелева башня, Сакре-Кёр частенько вызывала вывихи шеи у новичков в этом городе. Но видна она была со всего города, а потому служила удобной меткой тем, кто хотел найти Монмартр — или же галерею «Буссо и Валадон», которой управлял Тео Ван Гог. «Сразу вон за той здоровенной белой мечетью на горке», — подсказывали местные.

— Тебя никогда не подмывало красить Сакре-Кёр? — спросил у Люсьена Анри, когда они разворачивали огромную синюю ню, чтобы та прошла в двери Тео. У галереи была стеклянная витрина, обрамленная красно-белой полосатой маркизой из холстины. Снаружи на ней были вышиты слова: «Торговля искусством».

— В смысле всю эту дрянь покрасить или написать картину с ней?

— Покрасить картинку.

— Нет.

— И меня нет.

— Матушка говорит, что Господь наш лучше уж сдохнет, чем войдет в эту расфуфыренную архитектурную блудницу.

— Секундочку, Люсьен, меня, кажется, епифанией скрутило, — сказал Тулуз-Лотрек.

Они прислонили холст, и Люсьен открыл дверь.

Тео Ван Гог — тридцать три года, худой, волосы рыжеватые, бородка подстрижена педантично, костюм в мелкую «гусиную лапку» и черный шейный платок — сидел за письменным столом в глубине галереи. Услышав, как открывается дверь, он поднялся и поспешил к ним помочь.