Кристофер Мур - SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства

Красовщик размешивал ее палочкой, пока в чашке не получилась однородная блестящая паста, а потом, отвлекая девушку еще одним яблоком и еще одной серебряной монетой, намазал синевой все ее тело. Девушка ежилась, хихикала и хрустела яблоком.

— Она очень разозлится, когда тебя увидит, — сказал Красовщик, отступив на шаг и озирая свою работу. — Очень. Мне кажется.

К наземному концу деревянного журавля был привязан плоский камень — он приходился Красовщику как раз на уровень груди, и человечек изо всех сил нажал на него, но другой конец стрелы по-прежнему оставался под водой. Красовщик подскакивал на месте и кряхтел, раскачивал камень взад и вперед, но стрела поднялась лишь на несколько дюймов.

— Девочка, поди сюда, — сказал он простушке, которая взирала на него зачарованно, как кошка на часовой механизм. Пришлось подскочить, взять ее за руку и подвести к большому камню. — А теперь помоги мне, нажми. — Он показал руками, как нужно навалиться на камень. Девушка смотрела на него, но обе руки у нее были заняты — направляли яблоко в рот. Бестолочь.

Он попробовал заставить ее запрыгнуть на камень, но стратегически разместить яблоко так, чтобы она это действительно сделала, не удалось. Наконец, отчаявшись растолковать ей хитрый маневр — поднять на камень его самого, — Красовщик привязал ее к камню все той же веревкой, пропущенной под мышками, затем по ее туловищу сам вскарабкался наверх и встал на камень коленями, а девушкой стал ворочать, как рычагом. Она же тревожно мычала — будто теленок, отбившийся от матери и заблудившийся в колючих зарослях.

Но деревянная стрела журавля сдвинулась с места, и дальний ее конец вынырнул из воды. А с ним — обугленная искореженная масса, похожая на статую мученика, вылепленную из вара. Копоть и грязь ручейками стекали с нее обратно в реку. Здесь, в Шартре, такова была традиция — ведьм и жгли, и топили. Ну хоть не придется выковыривать кости из кучи пепла, как у них бывало раньше.

Красовщик поежился и нараспев пробормотал нечто скорее похожее на недовольное ворчанье, нежели на молитву. И повторял этот странный напев, пока черная масса на конце стрелы не треснула, обнажив под черной коркой обожженную розовую плоть.

Простушка перестала мычать, громко ахнула и отошла от каменного противовеса, выскользнув из веревки. Красовщика подбросило вверх, и его искореженное кособокое тельце описало в воздухе плавную дугу и шлепнулось задницей в прибрежную грязь.

— Ох, ну ебать-и-красить, — произнесла дурочка, пятясь от конструкции.

— Я знал, что ты рассердишься, — сказал Красовщик.

— Конечно, я сержусь, — ответила девушка. — Меня сожгли. — Теперь глаза у нее сверкали, вся тусклость куда-то слилась. Она стерла слюни рукой и сплюнула синюю краску.

— Я принес тебе яблоко, — сказал Красовщик и вытащил из ранца последнее.

Девушка взглянула на него — он весь был измазан синим маслом, — затем осмотрела собственное тело, с головы до пят синее, потом опять перевела взгляд на человечка.

— Ты почему весь синий? — спросила она. — Только не говори, что ты меня отпежил, прежде чем вернуть.

— Случайно, — ответил Красовщик. — Ничего не поделать.

— Ох, а это еще что? — Она вся сморщилась и развела руки — отстранила от себя, как чужих мерзких тварей, которых можно избежать, если только проявить достаточно наглядной брезгливости. — От меня воняет говном? Почему от меня им воняет?

— Я нашел тебя под коровой.

— Под коровой? Что я делала под коровой?

— Девчонка была… бесполденная.

— То есть, я — имбецил?

— Теперь нет, — бодро сообщил Красовщик и протянул ей яблоко. Вот бы на Блё подействовало так же, как на дурочку. Но нет.

— Ты выкрасил деревенскую идиотку синим и отпежил ее перед тем, как меня воскресить?

— Ты всегда вздорная после костров.

Грязная, голая и синяя девушка с рычанием бросилась в мутную реку. Зайдя в воду по пояс, она принялась оттираться, и по заводи расплылось синее пятно.

— А почему тебя никогда не жгут? Ты тоже участвуешь. Ты соучастник. Ты же эти блядские краски делаешь. — Каждую фразу она подчеркивала, пуская на Красовщика лебяжьи валы мутно-синей воды.

С церковными стеклоделами они работали уже двести лет, переходили с ними от лагеря к лагерю, от артели к артели, от Венеции до Лондона. Те строили свои печи и делали оконное стекло и витражи на каждой соборной стройке. Красовщик предоставлял пигмент, от которого стекло становилось невиданно синим — Священной Синью, — а она соблазняла стеклоделов. К несчастью, печи приходилось возводить на открытом воздухе, у лесов, где легче было собирать дрова, да и стекло обычно хранилось в поставленных на скорую руку палатках и под навесами. А потому и синеву нужно было готовить открыто. По ходу на них натыкались люди. Наблюдать сам процесс было жутковато. Средневековая публика скверно реагировала на такое зрелище.

— Но ты же у нас синяя, — ответил Красовщик.

— Мог бы меня спасти.

— Я только что это сделал.

— До костра.

— Я был занят. Ничего не поделаешь. Тогда в Париже я тебя спас. В Нотр-Даме.

— Один раз! Из скольки? У крестьян же никакого воображения. Никаких других решений. — И она брызнула опять для вящей убедительности. — Неурожай? Жжем синюю. В деревне лихорадка? Жжем синюю. Мельника съели барсуки? Опять жжем синюю.

— Когда это мельника ели барсуки?

— Не ели. Это я для примера. Но если б и съели, ты сам прекрасно знаешь, к какому средству они бы прибегли. Сожгли синюю. «Ведьма» то и «ведьма» сё, да? Думаешь, легко соблазнять стеклодела, чтоб он думал, будто ты Дева-блядь-Мария под вустерским соусом, а потом доебываться до его вдохновения? Говорю тебе, Говняпальчик, эта стратегия Церкви с упором на муки совести ни хера не применима к искусству.

— Может, стоит поискать другую артель стеклоделов? — предложил Красовщик.

Блё окунулась с головой и оттирала под водой волосы, сколько могла не дышать, а затем вынырнула и передернулась.

— Вот как, думаешь? Ну, тут нам, видимо, делать уже нечего, раз все знают, что я деревенская дурочка. Я ж только грязь могу лопать на площади да трахать приходского попика, разве нет?

— Можешь измениться.

— Нет, я отказываюсь ходить на костер больше одного раза в одной деревне. Найди мне чистое платье, и валим отсюда.

И они свалили.

Потом восемьсот лет считалось, что рецепт изготовления синего стекла для окон собора Богородицы в Шартре безвозвратно утерян. А он просто свалил. Для Блё костры лишили готические соборы всякого шарма.

Поговорка гласит: «Разум Парижа — на Левом берегу, а деньги — на Правом». Разумом же Левого берега был Латинский квартал — он и назывался так потому, что на латыни разговаривали все университетские студенты. Уже восемьсот лет как.