Елена Костюкович - Цвингер

— Как! Ты опять с этим сахаром? Если хочешь знать, сахарный дед, это мой настоящий классовый враг. Нечего ухмыляться. Нет, ну мне правда неприятно, Виктор. Ты бы лучше спросил о другом моем деде. Вот тот — настоящий народный экземпляр. Без попыток примазаться к буржуазии. Я им горжусь. Он крестьяном был. Сеял панику!

— Что сеял?

— Панику. Ну, panico . Не знаю, как у вас.

Прочесали технический словарь, благо у Виктора он для глоссариев лежал прямо в номере. Час от часу не легче — эксплуатируемый дед культивировал чумизу. Setaria italica subsp. Italica .

— Италика моя. Паника моя. Чумичка родная. Не верю я в твоих дурацких дедушек. Ты просто произошла из моего ребра. А я из твоего. Мы первые люди на земле.

— А про своих дедушек расскажи.

— Про одного я ничего не знаю. Я и отца не знаю.

— Что, вообще не знаешь? Как звали, знаешь?

— Да нет, знала только мама, а мама погибла в семьдесят третьем. А про дедика, маминого папу, ну… Однажды он кончил клеить макет декорации, позвал меня показать, хотел пообъяснять, как что устроено — консоли, лопатки, падуги, — а я вошел и по близорукости сразу на макет с размаху ступил. Так вот, он даже не орал на меня.

— Как ты, наверно, любил своего дедушку.

— Действительно. Не говори. Он доводил меня до громких рыданий.

— Чем?

— Сказками. Он сказки сочинял для меня каждый вечер. Но это я могу только по-русски. Так вот. Про заклятие Поган-девы. Или про выпь. Как выпь жила на болоте. Вот выпь хохочет на болоте, вот та-а-к!!! Хэх!!!

— Что, рехнулся? Виктор? Ты спятил? У меня пощупай, как сердце бьется. Ты меня застраховал! Сейчас дежурная застучит.

— Пощупать, где там у тебя сердце бьется, я даже очень могу…

— Ну не надо. Щекотно. Ну дежурная застучит. Лучше рассказывай, но не делай так больше.

— А что рассказывать. Выпь живет на болоте, а у нее в гнезде лежит камень златоискр. И за камнем, за камнем собирается в поход страшный граф Пузына Глазына…

— Пузына, это ты. Вот, вот и вот.

— Это не пузына, это мускулы. А ты глазына. Вот, вот и вот. А знаешь, что я думаю?

— А ты разве думаешь сейчас? По-моему, ты чем-то другим занят.

— Но я при этом думаю. Что хорошо бы вообще никогда из этой кровати не вылезать. Мы уже третий день в ней, или который? А у меня инструктаж. Надо бы показаться, а то убьют обязательно.

— Да и мне за бобинами съездить. У тебя тут только Джимми Хендрикс запиленный. А у меня есть такой здешний Высоцкий, знаешь его?

— Мама ставила, и тут мне кто-то из ребят ставил. Он блатной. Про блатных. Да ну его. Мои друзья предпочитают Галича.

— Ничего ты не понял в Высоцком. Я тебе его поставлю, привезу. Тогда поймешь, какой классный. Привезу еще Дженис Джоплин, Боба Дилана и последнего Де Грегори, «Аличе», ты в курсе?

— Да нет, в каком я курсе! Отстал от жизни. Я уже год живу как та выпь на болоте. Но не жалуюсь, потому что именно здесь водится моя любимая выпиха. Не запоминай, по-моему, нет такого слова. Встанем, я проверю по словарю.

— Встанем — так вставай. Когда я вернусь вечером, ты будешь уйденный?

— М-м… уйденный. Знаешь что, полиглоточка, давай я лучше сейчас к тебе перейду на твой итальянский.

Вика охнул и мотнул головой. Кто-то рядом шарахнулся. Это шарахнулась Люба, приступившая было уже к современной фазе одиссеи. Кажется, про Николая. Ну, Николай — это тот еще принц-консорт. Виктор слышал одну его фразу, к Любе обращенную. Услышал случайно, на смеси румынского с украинским, подняв в квартире Нати трубку параллельного телефона:

— Гляди, попадешься ты мне, как я выпивши, не знаю я, что я с тобой сделаю.

Голос удавленника. Дьявольская злоба стискивала этому типу горло.

У Николая, говорит Люба, транспортный бизнес.

Это означает, Виктору объяснять не надо, систему контрабандных перевозок всякого добра — соленых огурцов, незаконных иммигрантов, наркотиков, оружия, гречневой крупы. На продажу у метро «Молино Дорино». Там украинский, так называемый «русский» базар. Украинский, русский, кто в Италии различает их? Только лингвисты умеют распознавать по выговору.

Пора, значит, Виктору мягко, не поцарапаться, высвобождаться из ступора. Выходить из анфилад Мнемы. Пора ему покидать виллу Тартини в Орте, от которой в волглый дол к туманному озеру стекает вниз по горе разношерстный сад. За спиной, возле дома, у лужаек стриженой травы и водоемов с красными рыбками (края водоемов почему-то были облюбованы дикой земляникой) остаются гортензии, которые от сада, hortus , и взяли название. Как и сама Орта. Ниже по склону за порослями мальв — скользота, прошлогодние листья и уплощенные, вялые, неотличимые от какашек шишки. Бамбук сменяется шелковицами, падубами, розовыми магнолиями.

О, забудься, аллея вальяжных секвой, которым было четыреста лет и которые рухнули из-за смерча в тот сентябрь, когда по Орте слонялся и блуждал, надеясь отыскать свою милую, Виктор. Стволы тогда перегородили проходы, остановили жизнь в бурге. Их вывозили тягачами. Аллея стала пустошью. Навряд ли за прошедшую четверть века она сумела возродиться. Виктор воспринял гибель деревьев как провозвестие. Что, у меня от этих воспоминаний в носу защипало? Неужто слезы? Ничего себе… Да какие слезы, это простуда, милейший друг!

Иди, Виктор, из сада. Иди в лес, в тутошний лес. Окаймляющий дорогу на Мальпенсу. На дорогу охотно заезжают шоферы-дальнобойщики, а из былинного леса (каменный дуб, бук, граб) выплывают в ярких тряпках чернокожие проститутки. Гибель пейзажу. Хорошо еще, что одеяния жриц любви минимальны. Краски их одежд не фатально ранят зрение… Это раньше они в лесу обитали. А теперь непонятно кто. Надо думать, в основном трансвеститы из Бразилии или Любины незадачливые соплеменницы.

Вылезай, Виктор, из закоулков памяти, сделай милость. Вытащи себя, как тогда ты выдрал себя из России, поехав за Антонией. Подошел к киоску в аэропорту, обменял горсть неохотно принятых монет (которые счел загодя, чтоб от них избавиться) на сырые сигареты. Таща чемодан, бедром боднул немытую дверь. Она двинула Виктора в зад на возврате.

Навсегда сохранился под веками шереметьевский серый козырек. Ты и сейчас, не раскрывая глаз, его видишь!

Э, раскрыл, козырек не тот. Перед стеклянной стеной все ярко, солнце радует. Действие явно в Италии. Тоже аэропорт, но это Мальпенса-один. Люба что-то лепетнула приторно и вульгарновато. Виктор понял, пора платить, отворена дверца такси. В дверь заполз сигаретный дым от круглой урны с слоем серого песка, у которой докуривают последнюю сигарету приговоренные… Ну, не так мрачно — приговоренные к несколькочасовому воздержанию, всего-то и делов.

Таксист за машиной, чемоданы на земле, Люба цокает прочь на двенадцатисантиметровых шпильках, запинаясь о чемодановые колеса. И ее вырезает из кадра разворачивающийся битый с заляпанным номером фургон «дукато». Вроде того, который подвозил ее сегодня утром к Виктору.