Наталия Терентьева - Училка

Моя жизнь похожа на сказку. Иногда очень страшную. Иногда — волшебную, с превращениями. Наивную и добрую. Так случилось потому, что так положено в сказке. В жизни так не бывает. В моей — бывает по-всякому.

Когда-то в юности мне казалось, что все нужно успеть сделать до двадцати лет, в крайнем случае, до двадцати пяти. Это было очень глупое представление, как, впрочем, и сама юность. Возможно, у кого-то юность бывает умной и правильной. Человек получает полезную профессию. Выбирает хорошего спутника, вовремя рожает детей. У меня же юность была глупая, сикось-накось перекошенная. Но бурная и насыщенная яркими событиями.

Я вышла замуж за мальчика, которого любила со второго класса, и уехала в Эфиопию. Нет, мой муж не был эфиопом, он был дипломатом. В Эфиопии он заболел и умер. Я страшно переживала, совершенно не представляла себе жизни без него. Это прошло довольно быстро. Я вышла замуж во второй раз.

Второй муж мой был на десять лет старше, очень красивый, высокий летчик. Летал в Европу и обратно. Идеальный мужчина. С породистым лицом, спортивный, порядочный. Он умел готовить и зашивать себе одежду. Смотреть на него мне первое время нравилось, а говорить — нет. Мне не о чем было с ним говорить. А он хотел со мной разговаривать и философствовал все время, когда был дома. О работе, о политике, о вечном, о боге, о будущих детях, о своем детстве, о книжках, которые он читал в школе. Но мне это было совершенно неинтересно. Он был глуп. Он был глупее даже меня, а я себя особенно умной не ощущала. Возможно, потому что вокруг меня всегда были очень умные люди.

Умная мама, кандидат педагогических наук, умный папа, директор музыкальной школы, умный брат, старший, заботливый. Умные преподаватели в Университете, все до одного. Умный первый муж Павлик. Красивый и умный, редкое сочетание. Если бы он не заболел странной местной болезнью, которая у эфиопов проходит легко за неделю, как наш насморк, так бы я и жила — глупая среди умных. Но Павлик умер. Родители — тоже. Преподаватели остались в Университете. А я приехала из Эфиопии и от растерянности, скорей всего, вышла снова замуж.

Два года я слушала своего нового мужа и понимала — какая же я умная. Я знаю больше, понимаю глубже, быстрее соображаю, могу анализировать, остроумно ответить… В общем, не написать ли мне книжку? Подумала я и начала писать. Муж меня не поддержал, ему-то не казалось, что я умна и остроумна, чаще всего он просил меня помолчать и послушать, что скажут старшие, то есть он.

Я развелась со вторым мужем — невозможно было дальше выносить его разглагольствования. Я его не любила, и к тому же мне было с ним некомфортно. Сочетание невыносимое для жизни.

Я вернулась на родные Воробьевы горы, в родительскую квартиру, которую благородно отдал мне старший брат. Он переехал с семьей на нашу старую дачу в Нахабино, утеплил ее, надстроил и сделал из нее настоящий загородный дом.

Жить мне одной в квартире было поначалу очень тяжело. Все напоминало о детстве. О маме, о папе. У них всегда была своя какая-то жизнь, тайны, переглядки, свои разговоры. Но все равно мне было хорошо с ними, я их любила. Первое время я даже думала — не продать ли мне квартиру и не купить ли новую, в которой я бы не начинала плакать просто оттого, что на столе нацарапано моей собственной рукой «Андрюшк». Я помню даже, при каких обстоятельствах я это царапала.

Я писала Андрюшке о том, что мама, придя с работы, рассердилась на меня — я скрыла первый раз в жизни полученную двойку — и заперла меня в комнате. Я хотела нацарапать Андрюшке прощальные слова и сбежать в окно — квартира наша на втором этаже. Но вовремя пришла мама, обняла меня, объяснила, что на самом деле ей совершенно наплевать на двойку, мы ее исправим. Главное — не врать родным и близким. И мы пошли вместе готовить ужин. Странно, некоторые вещи так западают в память. Я помню, что мы пекли пирожки с капустой. Я совершенно не хотела готовить, я хотела их есть. Взять теплый пирожок, самый первый, и убежать в свою комнату, читать Жюль Верна. Но еще я хотела понравиться маме, так легко помирившейся со мной. И я старательно лепила пирожки, слушала маму. О чем мы говорили — не помню, а то, что я в тот день читала «Таинственный остров», — помню.

Андрюшка мой старший брат, похожий одновременно на маму и на папу. Внешне — больше на папу. А внутренне на маму. Спокойный, мягкий в общении, твердый в решениях. Он отсоветовал мне продавать квартиру, объяснив, что одиночество и тоска от этого никуда не уйдут. А памяти легче обитать в привычных стенах. Так я и стала жить. Одна, с памятью о детстве, о двух коротких замужествах. И с компьютером, который мне подарил Андрюшка и на котором я быстро написала книжку о своей жизни в Эфиопии.

Я написала о том, как влюбилась в Павлика, когда он пришел к нам в класс новеньким в восемь лет. Как любила его в школе, страдала, потому что ему нравились старшие девочки, а он, красивый, стройный, белокурый, нравился им. О том, как, закончив МГУ, вышла все-таки за него замуж в двадцать два года, а в двадцать два с половиной стала вдовой. О том, как покрылся красными пятнами мой муж Павлик, как эфиопский врач лишь отмахнулся, объяснив, что у них так болеют дети, ничего страшного. О том, как той же ночью умирал Павлик, а я никак не могла объяснить врачу по телефону, что он умирает. Я никогда не видела, как умирают. Но я сразу поняла, что он сейчас умрет. Пока ко мне ехали другие русские — мы жили не в столице, Павлика назначили помощником консула в небольшой город, — я пыталась вызвать эфиопского врача. И никак не могла вспомнить, как же будет по-английски «умирать». Это легкое, короткое слово. Совсем не страшное. Но я его забыла. Неправильно произносила. Я учила в Университете и в школе немецкий язык. И врач не спешил. Он приехал слишком поздно.

Я вернулась домой, в родной город. И через полгода умер папа. А за ним — мама.

Когда мне было лет семь или шесть, я однажды слышала, как мама с папой заключили договор. Так мне, по крайней мере, показалось. Что это был настоящий договор. Как бывает между государствами.

— Я умру вместе с тобой, — сказала мама.

— Договорились, — ответил папа, ответил очень серьезно. Не стал переубеждать.

Мне было страшно и обидно. Как это они договорились? Как они могли договориться умереть вместе? А мы с Андрюшкой? Может, нам тоже договориться и умереть вместе? Я даже пошла к нему поговорить об этом, но он меня и слушать не стал. Сказал: