Эндрю Шон Грир - Невероятная история Макса Тиволи

Я выбрался из кровати, мечтая поскорее увидеть Элис и узнать свою дальнейшую судьбу.

— Мистер Тиволи? — постучалась Мэгги.

— Да?

— Я принесла вам кофе и записку.

Кремовая открытка на серебряном подносе, рядом с гренками. Один краешек потемнел от пролитого кофе. Я посмотрел на Мэгги, и она удалилась. Я решил, что записка от Элис, и вздохнул с облегчением. Каким же я был трусом. Мне больше не требовалось встречаться с ней лицом к лицу, всего несколько строк — и я узнаю, чем стал для нас первый поцелуй. Вот начало письма:

Макс!

Вы подлец самого низкого сорта. Вы лживый предатель. Вы извращенный злой старик, теперь я понимаю, что ровным счетом ничего для вас не значила. Вы предали меня — пускай. Соблазнили, использовали — пускай. Вы можете растоптать мое старое разбитое сердце, я переживу. Но, Макс, вы подняли руку на мою девочку, на мою Элис. И если я еще хоть единожды вас встречу, то выцарапаю ваши подлые глаза.

Картину прошлого вечера я, разумеется, восстановил гораздо позже. Элис, вернувшаяся домой за полночь и охваченная вихрем признаний. Миссис Леви, сидевшая в черном ночном халате, — она слушала дочь и чувствовала, как сердце разлетается на куски. Несчастная вдова уяснила только одно: гнусный старик — ее любовник — приставал к ее дочери с тошнотворными поцелуями. Она не понимала, что я был семнадцатилетним юношей, который, как поется в песне, украл у возлюбленной поцелуй.

Тогда я не думал об этом. Я поспешно читал письмо, дабы решить, что делать дальше. Может, во всем признаться, рассказать о болезни и призвать маму в свидетели. Может, попросить Хьюго еще раз поговорить с Элис. А миссис Леви, вдруг она еще любила меня? Несколько точных слов — и я спасен.

Я стал читать дальше.

Снова полные ненависти вычурные эпитеты, исторгнутые из глубин материнской ярости. Удручающие абзацы о полиции, которую можно вызвать в любой момент. И последний кусок, наполнивший меня ужасом:

В конверте лежит чек — платеж за последний месяц. За всей нашей мебелью присмотрят, однако в комнатах не осталось ничего, что могло бы выдать наше местоположение. Обещаю, Макс: ты никогда больше не увидишь ни Элис, ни меня. Прощай, моя ночная любовь.

Вычурно, да, но я наконец понял, что натворил. Ночь за ночью я раздевал ее в саду, прислушиваясь к хихиканью над своим ухом. Погруженный в мысли об Элис, я ни разу не подумал о миссис Леви; она была взрослой женщиной — человеком из другого мира, и я даже не предполагал, что она так же хрупка, как и ее дочь. Слишком поздно я понял, что уничтожил бедную миссис Леви. Стал последним, кого любило ее немолодое сердце.

На улице заржали лошади, послышался цокот копыт. Охваченный паникой, я прямо в пижаме бросился к окну. Знакомый с детства скрип старого экипажа, свист кнута, крики кучера, и на моих глазах кеб с грохотом тронулся в путь. Черный и мрачный, он медленно выехал на свет; шторы были раздвинуты, и за тонкой пластиной слюды виднелись два лица. Моя любовь, моя милая девочка тряслась в салоне экипажа, облаченная в дорожное платье, держа на коленях сумку и вглядываясь в пыльное облако своего будущего.

Так закончился мой первый роман с Элис.

Сэмми, это письмо — с самых первых строк — я писал в твоем присутствии. Ты мирно посапывал рядом, повизгивая во сне почти как Бастер, дремавший на полу. Мой почерк может показаться корявым, поскольку доктор Харпер оказался прав.

Разменяв шестой десяток, я заболел свинкой. А в придачу и тебя заразил, бедняжка Сэмми.

Сначала миссис Рэмси, взглянув на мои невероятно раздувшиеся гланды, отправила меня в свою швейную комнату страдать в одиночестве среди выкроек — я вдоволь насмотрелся на ткани с вишенками, кораллами и стройными гейшами… Или это уже плоды воспаленного воображения? Я ужасно скучал в изоляции, вел свои записи, погружаясь и выныривая из приступов лихорадки с периодичностью маяка. Однако сегодня я проснулся и увидел открытую дверь и еще одного мальчика, впихнутого в комнату.

— Лучше выздоравливай поскорей, — строго сказала твоя мама, подводя тебя к кровати.

— Черт, ну хотя бы не с Куриными Мозгами! — взвизгнул ты.

— Именно с Куриными Мозгами. Залезай, — приказала она, укладывая тебя в кровать, нагретую моей болезнью. Народная мудрость гласит, что свинкой лучше болеть в детстве, чем в старости. Что ж, полагаю, в моем случае все иначе. Я помню, как пятьдесят лет назад мама взяла меня покататься в экипаже и я оказался в одной кровати с температурившим Хьюго. И вот снова свинка, правда, в тот раз я не был ребенком и не заразился от Хьюго. Я прекрасно помню, как ворчанье и стоны моего друга не давали мне спокойно почитать «Жизнь этого парня». Я добрую неделю делил постель с лучшим другом, пока он не выздоровел настолько, что спихнул меня, совершенно здорового, со своей кровати. Ты, Сэмми, болеешь сильнее.

Ты спал рядом со мной, охваченный той же лихорадкой. Сегодня утром, после очередного визита жизнерадостного доктора Харпера, мы разглядывали потолок и придумывали имена теням, которые там обнаруживали. Нам нравилось угадывать по звукам, доносившимся из холла, что делает твоя мама, и по крикам на улице судить, о чем спорят наши забавные соседи; ты придумывал невероятные объяснения, однако наши воспаленные мозги считали их вполне правдоподобными. Нам запретили есть твердую пищу, и мы день и ночь питались жидкими кашками, от которых уже просто тошнило. Я снова стал твоим другом, Сэмми, единственным товарищем по несчастью, и тем не менее я боялся. Однажды я очнулся от тяжелого сна и увидел, что ты подозрительно рассматриваешь меня. Надеюсь, я не разговаривал во сне. Надеюсь, лихорадка не заставила меня проболтаться.

И все же какой удачей оказалась эта болезнь. Лежать вплотную к тебе, Сэмми; дышать с тобой одним воздухом. Отцы приезжают куда угодно ради малого; умирающие отцы, мы приезжаем с другого конца света ради малого, ради мимолетного свидания, ради удаляющихся голосов наших сыновей.

30 мая 1930 года

Простите мне долгий перерыв, я наконец выздоровел и вновь очутился в школе.

Как унизительно зачитывать таблицу умножения хором с кучкой провинциальной ребятни — пятью двенадцать будет шестьдесят, однако самое сложное — следить за своим голосом и говорить как можно тише, чтобы учительница (моя одногодка) не заметила странного мальчика, который пишет в углу свою исповедь. Я не единственный прятался таким способом. Некоторые бедные ученики, в картонной обуви и со вшивыми волосами, тоже сидели на последних партах и глазели в окно или на стену, откуда вниз взирали семеро изображенных на камне президентов, причем у каждого из них была своя особенная прическа. Призраки классной комнаты, мы пытались слиться со стенами.