Дэвид Митчелл - Литературный призрак

— Тише ты!

Он закрывает дверь и бегом возвращается в комнату, где продолжает закутывать картину в плотную бумагу, заклеивать скотчем и перевязывать веревкой. Его чемодан уложен, лежит на диване раскрытый: носки, трусы, рубашки, дешевая водка, чашка из веджвудского сервиза. На буфете — пустая бутылка из-под джина.

Стою, молчу. Что дальше? Чего я хотела?

— Я забираю картину.

Его смех напоминает лай.

— Ты в этом уверена? — спрашивает он, даже не удостоив меня взглядом.

— Да. Я забираю картину. Это наше с Руди будущее, понимаешь?

Он как будто не слышит. Склонился над картиной, я вижу только его сгорбленную спину.

— Лучше помоги, дорогая. Придержи пальчиком вот здесь, а я затяну потуже.

Я не двигаюсь с места.

— Я забираю картину, — повторяю я.

Когда Джером оборачивается, чтобы повторить просьбу, он упирается взглядом в дуло нацеленного на него револьвера. Испуг искажает его лицо, но самообладание быстро возвращается к нему.

— Мы же не в кино, дорогая. Ты ведь не собираешься стрелять в меня, моя куколка? Ты и прицелиться-то не можешь без кукловода. Будь хорошей девочкой, опусти пистолетик.

Я вооружена. Он безоружен. Значит…

— Отойди подальше от моей картины, Джером. Запрись в мастерской, и я не трону тебя.

Джером ласково смотрит на меня.

— Моя куколка, между нами разверзлась пропасть недопонимания. Это моя картина. Это я сделал копию, вспомни-ка. Именно благодаря моему труду и таланту мы заполучили ее. А ты только раздевалась, ложилась на спинку и раздвигала ножки пошире, вот и все. Давай посмотрим правде в лицо: ничем другим ты никогда в жизни и не занималась, разве не так?

— Няму убили.

— Кто это — Няма?

— Няма? Няма?! Няма — это моя кошка!

— Мне очень жаль, что она умерла. Честное слово, я готов пролить целое ведро слез, когда у меня появится свободное время. А теперь попрошу тебя, убери эту черную игрушку и убирайся сама. Мне еще нужно упаковать мою — подчеркиваю — мою картину и успеть на самолет. Я улетаю из вашей мерзкой, грязной, подлой, убогой, сраной страны, ради которой, моя куколка, я чуть не пожертвовал своим будущим…

— Плевать мне на пропасть непонимания. У меня револьвер. Картина — моя, заруби на носу. И еще не смей называть меня «куколка». Меня зовут Маргарита Латунская.

— Значит, мои слова не проникли в твои куриные мозги сквозь толщу пудры и лака, ты, размалеванная шлюха…

Он бросается ко мне, протягивает руку…

— Это моя картина! — повторяю я.

Прогремел выстрел. Голова Джерома дернулась с такой силой, что его тело чуть не оторвалось от земли. Красивый алый фонтан бьет в потолок. Джером, расставив руки, пытается удержать равновесие, как человек, поскользнувшийся на банановой кожуре.

— Маргарита Латунская, — произнесла тишина, не повышая голоса.

Джером рухнул на пол, половиной лица вниз. Другой половины у него больше не было. Убивать — это ощущение, которое ни с чем невозможно сравнить. Как роды. Или аборт. Странно. Что дальше?

— Браво, госпожа Латунская, браво! — говорит Сухэ-батор, выходя из кухни и плавно прикрывая за собой дверь. — Прямо в глаз! Есть у нас с вами что-то общее.

Сухэ-батор?!

— Где Руди?

— Здесь.

Он улыбнулся, блеснули золотые зубы. До сих пор ни разу не видела его зубов.

— Где?

— На кухне. — Сухэ-батор небрежно указывает пальцем через плечо.

Господи, кажется, все налаживается! Слезы облегчения хлынули у меня из глаз. Завтра вечером мы будем в Швейцарии!

— Слава богу! Слава богу… Я уж не знала, что и думать… Няму убили… Господин Сухэ-батор, поймите правильно! Джером… У меня не было другого выхода…

— Я понимаю вас, Маргарита. Вы здорово помогли Руди. Эти англичане — гнилой народец. Нация гомосексуалистов, вегетарианцев и третьесортных шпионов. Этот… — Сухэ-батор ткнул носком ботинка в половину черепа Джерома. — Этот педик собирался продать нас всех за бугром. Вас, Руди, меня и даже Грегорского, всех…

Значит, Руди жив! Бегу на кухню, распахиваю дверь. Руди, все еще в униформе, сидит, уронив голову на стол. Напиться в такой момент! Как он мог! Я люблю его и трезвым, и пьяным, но как же он мог в такой момент!

— Руди, любимый, вставай! Нам пора!

Я трясу его за плечи, его голова неестественно запрокидывается, как голова Джерома. Я вижу его лицо. И кричу, кричу, кричу. Крик внезапно обрывается. Но в моей голове он не умолкнет никогда, пока земля не засыплет мне уши. По белому, как известка, лицу моего любимого из глаз и ноздрей струйками, застывая, течет кровь.

Из гостиной доносится ровный голос Сухэ-батора:

— Боюсь, вам придется отложить ваше совместное путешествие в Швейцарию…

Рот у Руди забит, как песком, рвотной массой.

— …навсегда. Мне очень жаль, что шале в горах, будуар и детки накрылись.

Вот… Неподвижный Руди. Спокойные слова Сухэ-батора. Больше ничего.

— Руди! — произносит совсем чужой, не мой голос.

Сухэ-батор входит и пожимает плечами:

— К моему величайшему сожалению, Руди собирался продать всех нас за тем же самым бугром. Господин Грегорский не мог этого допустить. Он не вправе рисковать своей репутацией. Потому он и вызвал меня, чтобы я провел расследование. Проверка на вшивость дала весьма печальные результаты…

— Неправда. Неправда.

— Первые подозрения у господина Грегорского зародились, еще когда у вашего дружка «пропал» вагон денег, которые он перевел в Гонконг, чтобы отмыть через одну респектабельную юридическую фирму. В свое оправдание он не смог придумать ничего убедительнее, чем заявить, что его тамошний контакт внезапно отбросил копыта из-за диабетического криза. Мелких жуликов всегда губит жадность в сочетании с отсутствием изобретательности.

У меня под каблуком что-то хрустнуло. Шприц.

Дорога в ад вымощена… Чем? Холодильник вздрогнул и отключился.

Только не терять головы. Возможно, еще не поздно.

— Скорее! «Скорую»!

— Госпожа Латунская, «скорая» Руди не поможет. Он абсолютно мертв. Не слегка, а совсем, поймите. Похоже, этот подлый изменник-фальсификатор Джером подмешал к праздничной дозе героина крысиного яду.

Любимые, единственные глаза. Руди соскальзывает со стула и падает на пол. Слышно, как хрустнул его нос. Бегу обратно в гостиную, спотыкаюсь обо что-то, падаю на колени. Я пытаюсь ползти по ковру. По его узору, если ползти правильно, можно вернуться в прошлое. Слез нет — это ужаснее всего, отчего плачут. Пальцы натыкаются на что-то твердое. Револьвер. Револьвер.

Сухэ-батор неспешно застегивает длинное кожаное пальто.

Джером лежит на спине в луже собственной крови, в трех шагах от меня.

Руди лежит на кухне, лицом вниз, со сломанным носом.

Как это все могло произойти? Всего два часа назад мы были в фургоне, и я больше всего на свете хотела, чтобы Руди взял меня.