Дэвид Митчелл - Литературный призрак

Я тихо всхлипываю. Как Няма под столом.

— Не стоит так убиваться, — говорит Сухэ-батор и берет под мышку завернутого в бумагу Делакруа.

Почему у него никогда не меняется голос? Всегда одинаковый — ровный, сухой и мягкий, как песок в пустыне.

— Ваша шайка давно проиграла партию. Руди с Джеромом оказались предателями. Господин Грегорский не может позволить вам улизнуть. Пешек в эндшпиле приносят в жертву. Скоро здесь будет ваша подруга из Интерпола госпожа Макух со своей командой из Инспекции по перемещению капиталов.

— Что?

— Довольно невинное название для подразделения по борьбе с мафией, правда? Да, это я послал ей анонимное приглашение. Думаю, через несколько минут они подъедут. Да успокойтесь вы. Ничего страшного не случилось. Эти бывшие шпионы так мешают в наши дни, когда все заигрывают с МВФ и торговыми делегациями, что никто не станет вас сильно наказывать за убийство Джерома. Украденные картины — другое дело, да, это невосполнимая потеря. Но ведь любому ясно, что мозгом организации были не вы. Так что получите пятнадцать лет максимум, через десять выпустят. Кстати, в Москве лоббируют закон о реформировании системы исполнения наказаний. Правда, туговато идет.

Он направляется к выходу.

— Положи! Это моя картина! Эта картина принадлежит нам с Руди!

Сухэ-батор оборачивается, изобразив удивление на лице.

— У меня создалось впечатление, что Руди больше не претендует на свою долю в украденном шедевре.

— Зато я претендую!

— Весьма уважаю ваши интересы, госпожа Латунская, но не принимаю их в расчет. Как не принимал никто и никогда.

Что это он там наплел про Татьяну?

— Я все расскажу следователям про Грегорского!

Сухэ-батор грустно качает головой:

— Увы, госпожа Латунская. Кто же вам поверит? Вы у нас теперь убийца, на револьвере отпечатки ваших пальчиков, а баллистическая экспертиза подтвердит, что стреляли как раз из него. Кто же вам поверит? Единственный человек, который мог бы подтвердить ваши показания, захлебнулся в собственной блевотине.

Крепко сжимаю пальцы. Мой револьвер при мне.

— Если вы, госпожа Латунская, чересчур разговоритесь, господин Грегорский найдет способ заткнуть вам рот. Вы себе не представляете, каких масштабов достигла коррупция. Даже в отделе госпожи Макух. У нас в Монголии коррупция давно стала национальным видом спорта, но вы, русские, меня просто поражаете.

— Брось картину, кому сказала, ты, сукин сын, а то тебе конец, конец, КОНЕЦ! Медленно наклонись, картину на пол, руки вверх! Руки вверх! Ты знаешь, я не промахнусь!

Я направляю револьвер туда, где у людей расположено сердце.

Сухэ-батор улыбается, как хорошей шутке. Одно из оружий, которое мужчины используют против женщин, — это не принимать их слова всерьез.

— Посмотри на Джерома, монгольское отродье! Вот таким ты станешь через десять секунд!

Сухэ-батор по-прежнему улыбается.

Что ж, прекрасно. Пусть это выражение и застынет у него на лице. Какая разница — одно убийство или два. Я спускаю курок.

Холостой щелчок. Снова и снова жму на спусковой крючок. Никакого эффекта.

Сухэ-батор вынимает из кармана пять золотистых пулек и перекатывает их на ладони.

Я сижу на полу и смотрю, как за ним закрывается дверь.

Ничего этого не было. На самом деле ничего этого не было. Ничего.

Похмельный синдром, как палач, исполняющий последнюю просьбу своей жертвы, подарил мне несколько минут. Я успеваю оглядеться и сообразить, что постель, в которой я проснулся, к Поппи точно не имеет никакого отношения. И тут — бабах! Боль проламывает, как отбойным молотком, черепную коробку и начинает крушить все подряд. Наверное, я застонал очень громко, потому что спящая рядом женщина поворачивается и открывает глаза.

— Доброе утро! — говорит она и натягивает одеяло на грудь. — Я потеряла сережку.

— Привет!

Гримасу боли пытаюсь обратить в любезную улыбку. Что касается моей соседки, у нее одно из тех лиц, на которых очень сложно представить улыбку. У меня возникает надежда, что утро обойдется без обычных жалоб: после пробуждения тебе рассказывают о бросившем дружке, о любимом и рано умершем брате или о недавно почившем песике Джанни, и ты уже не понимаешь, сколько призраков делят с вами постель. У этой лицо спокойное. Скорее уверенное, чем нервное. Решительный профиль. Не уродина, не красавица. Ничего особенного. Хорошо за тридцать. Либо за ночь она сильно прибавила в возрасте, либо я становлюсь все менее и менее разборчивым. Волосы рыжие. Фигура довольно плотная. Вспомнил! Я был в галерее на Курзон-стрит. Там выставка картин одного рохановского приятеля-художника, Пиджена. Или Маджена. Или Смаджена. Что-то в этом роде. Эта рыжеволосая подошла ко мне, и мы стали нести какую-то ахинею про квантовую физику и восточную религию. Потом такси и бар на Шефтсбери-авеню, потом снова такси, на него ушли почти все мои деньги, и снова бар, на Аппер-стрит. Потом, значит, сюда, как нетрудно догадаться. Как же ее зовут? Кэт? Катрин? Какое-то простое детское имя. Я всегда забываю имена женщин, с которыми переспал.

Нащупав в постели сережку, она замечает недоумение в моем взгляде и, откашлявшись, представляется:

— Кати Форбс, менеджер по персоналу. Мы находимся в моей квартире в Ислингтоне. Рада познакомиться. Снова.

— Привет! А я…

У меня почему-то слова застревают в горле. Отбрасываю одеяло, ищу свои трусы с Вуди Вудпекером [47] Дятел, герой мультфильмов Уолтера Ланца, выходивших в 1940–1972 гг. .

— А ты — Марко, я помню. Писатель. Мы успели представиться.

Итак, значит, я разыграл писательскую карту. Очень ценная информация. Осматриваю комнату. Спальня одинокой женщины. Тюлевые занавески, через них видны деревья. Начало осени. В раме — репродукция какой-то старинной картины, под ней подпись «Делакруа». Оригинал, наверное, очень хорош. На полу с моей стороны кровати — кучка салфеток и презервативов и еще бутылка красного вина, почти пустая. На этикетке, между прочим, значится 1982 год! Ну почему все самое лучшее в моей жизни случается, когда я уже так надрался, что ничего не помню?

Субботнее утро в Ислингтоне. Где-то взвыла сирена противоугонного устройства.

— Это был славный…

Она подыскивает слово, чтобы закончить фразу, но безуспешно.

— Ладно, я встаю. Пойду приму душ.

В ее голосе появляется резковатая интонация. Она, должно быть, решила, что я — неограненный бриллиант, извечная мечта леди Чаттерлей.

— Если ты чувствуешь себя так же плохо, как выглядишь, то в баре на нижней полке найдешь кое-что шипучее от похмелья. Если будет рвать, постарайся добежать до унитаза. Сделай себе кофе. Если не умеешь обращаться с кофеваркой, есть растворимый. Делай что хочешь, только люстру не уволакивай. Она хоть и не хрустальная, но дорогущая. А если умеешь готовить, я не отказалась бы от тостов с яичницей.