Анатолий Маев - Генетик

Откуда-то появляются и зависают в воздухе яства всякие. Еврухерий ловко подхватывает кусок аппетитно зажаренного мяса, подносит ко рту. В этот момент мясо начинает менять форму и превращается в черепаху. Молниеносно из-под панциря выскакивает голова на длиннющей шее, и щелкают челюсти. Макрицын остается без пальца, но боли не чувствует, крови нет.

— А если она вам голову откусила? Что вы на это скажете, уважаемый? — услышал Еврухерий вопрос и с изумлением обнаружил перед собой Семена Моисеевича, который расслабленно полулежал, облокотившись на локоть на том месте, где только что находился Филипон. — Взрослый человек, а ведете себя как пятилетний ребенок, за насекомыми гоняетесь.

Еврухерий ничего не ответил, все еще пребывая в растерянности от неожиданного и, главное, необъяснимого появления неприятного типа.

— Вы что, меня не помните? — поинтересовался Семен Моисеевич.

— Помню, — обрел-таки дар речи ясновидящий. — Вы профессор кафедры расстроенных струнных инструментов Парижской консерватории и филолог по совместительству.

— Ложные сведения у вас, Еврухерий Николаевич, — не моргнув глазом заявил собеседник, — никакого отношения к музыке не имел, не имею и иметь не могу по причине полного отсутствия слуха и панического страха — когда смычком по струнам водят, мне это как ножом по стеклу. И филологом никогда не был, к вашему сведению. Да, написал труд по творчеству Клодта, но — по роду деятельности, так сказать. Позвольте полюбопытствовать, вы с лошади, ненароком, никогда не падали?

— Не падал, — сказал ясновидящий, — и упасть не мог, потому что верхом никогда не сидел и не собираюсь.

— Феноменальная логика! — восхищенно оценил ответ полуфранцуз-полуеврей. И слегка понизив тон, добавил: — Скульптор я. Анималист-незаметник, если вам это о чем-то говорит.

— Ни о чем не говорит, — не соврал Макрицын. — Скульптор — понятное дело, а про остальное не слышал.

— Неудивительно — направление исключительно редкое, уникальное по сложности последнего этапа, требующего виртуозного владения техникой прикрепления. Я являюсь единственным его представителем, — гордо объявил Семен Моисеевич. — На вас произвело впечатление одно из моих произведений, которое вы видели совсем недавно?

— Путаете вы меня с кем-то, я по выставкам не хожу, — признался Еврухерий.

— Да как же я вас мог попутать?! — возмутился оппонент. — Разве не вы не далее как одиннадцать минут назад прогуливались под руку с дамой, состоящей на должности главного режиссера театра «Падшая Мельпомена»?

— Ну я, — не стал отрицать ясновидящий.

— Так неужели вы считаете, что хвост у нее сам по себе вырос? Полагаю, теперь вы все понимаете.

— Ничего я не понимаю, — незамысловато возразил Макрицын.

— Мастеру моего уровня хвост вылепить труда большого не составляет, — объяснил Семен Моисеевич, — а вот незаметно прикрепить его барышне к подходящему месту, да на ходу, да средь бела дня, да так, чтобы она ничего не почувствовала… Согласитесь, талант требуется незаурядный! Кстати, вы наблюдали где-нибудь на улицах Москвы, чтобы бесплатно мясо раздавали?

— Нет, — быстро ответил Еврухерий.

Семен Моисеевич сочувственно посмотрел на ясновидящего и изрек сентенцию:

— Никогда не принимайте дары, не ведая, преподносимы кем!

Макрицыну нечего было возразить. Он хотел лишь спросить, как так получилось, что палец черепаха откусила, а крови не было? Но тут взглянул на руку и все пальцы обнаружил на месте. Ясновидящий сильно зажмурился и затем еще раз посмотрел на руки — результат оказался тем же. Еврухерий изумился несказанно, поднял взгляд на «анималиста-незаметника» — а тот как в воду канул. Вместо него Макрицын увидел продолжавших диспут Филопона, Симпликия и Зенона Элейского. Да еще огромная серая, почти полностью покрытая иголками свинья с острым рылом прошмыгнула мимо философов. Она тянула за собой металлическую клетку на колесах, внутри которой находился попугай, выкрикивавший что-то про девок и баню. На земле валялся портрет Ганьского.

В четыре утра товарищи по партии уже были на ногах. Макрицын заваривал чай, а Шнейдерман слушал радиопередачу.

Ровно в оговоренное время они стояли у подъезда. Ждать пришлось недолго — Вараниев не опоздал. Видавшая виды машина тарахтела так, что благоразумнее было быстро сесть и уехать, дабы не получить от разбуженных соседей камнем или бутылкой по капоту. До Ганьского добрались без приключений. Тот уже ждал у дверей подъезда. Рыбаки тронулись за город.

В дороге ученый легко и непринужденно заговорил с Вараниевым и Шнейдерманом. Хотя новые знакомые вели речь по большей части о рыбалке и снастях, в чем ни один из них особо не разбирался, первое впечатление у Аполлона Юрьевича появилось. Вараниев показался ему типом недалеким, но сильным и организованным, виртуозно ориентирующимся в обстановке, с умением подобрать правильный индивидуальный подход к человеку. В Шнейдермане он увидел личность интеллектуально развитую, прямолинейную, но не очень волевую и целенаправленную.

Клязьминское водохранилище встретило гостей прекрасной утренней погодой: было безоблачно, дул легкий южный ветерок, вызывавший мелкую рябь на воде. Комары почти отсутствовали, а те, что изредка пролетали, были ленивы, неголодны и на кожу не садились.

Клевало неплохо, но преимущественно мелочь. Ганьский ловил на спиннинг (он где-то отыскал старое дюралевое удилище с катушкой). Ученый забрасывал метров на тридцать, наматывал леску на палец и ждал поклевки. Чтобы время даром не пропадало, читал. На удочку Шнейдермана попался полукилограммовый линь.

Солнце начинало припекать, рыбаки проголодались. Еврухерий предложил заняться ухой, но Ганьский попросил подождать. И как оказалось, не зря: последовало несколько слабых рывков, затем леска напряглась, пережав ученому палец. Аполлон Юрьевич быстро освободился от петли и подсек. На крючке явно сидело что-то хорошее. Увидев противостояние рыбы и ученого, коммунисты подбежали к Ганьскому. Тот же, являя неизвестно откуда взявшийся профессионализм, медленно накручивал леску на катушку, периодически немного отпуская. Поединок продолжался не одну минуту, пока из воды не показалась голова леща. Он то всплывал на поверхность, то уходил на глубину, но расстояние до берега медленно и неуклонно сокращалось. Сачка у рыбаков не было, а лещ оказался на пару килограммов, и подвести его к берегу через коряги, торчавшие из воды, казалось маловероятным. Серебристый красавец нырнул в очередной раз, и новые попытки Ганьского подтащить рыбу были безуспешны: леска натягивалась, как струна, удилище изгибалось дугой, но движения не было.