Анатолий Маев - Генетик

Но Ганьский тактично перевел разговор в другое русло:

— Река, рыбалка, костер, уха… позже еще и закат, ночь, а мы про политику… Диссонанс, друзья. Прошу прощения, что затронул эту тему. Вода и Огонь — слуги Стихии и Романтики. Это — Поэзия.

— Я что-то слышал такое, про ночь и костер, — поддержал беседу Вараниев.

Ганьский прочитал:

— Да, да, именно это я пытался вспомнить. Кто автор?

— Александр Залп, — сообщил ученый.

— Иностранец? — удивился Виктор Валентинович.

— Москвич. Коммерческих изданий нет. Известен лишь в узком кругу, — пояснил Ганьский.

— Где же я мог прочитать его стихи? — удивился Вараниев.

— Сомневаюсь, что вы его стихи когда-либо читали, уважаемый Виктор Валентинович, — ответил Аполлон Юрьевич.

— Ну как же?! Ночь, костер, берега… и еще там, кажется, животные какие-то, волки или бобры, — доказывал Вараниев. — А вы его где читали?

— Он мой хороший приятель. Недавно подарил свой сборник, вышедший совсем небольшим тиражом. Я прочту четверостишье из стихотворения другого автора. Возможно, вы имели в виду именно его.

Вараниев возразил, мол, это точно не то, и заметил:

— На свадьбу к дочери свояка ездил в деревню, там и слышал. Но точно не помню — пьян был.

Ганьский призадумался. Затем уточнил:

— То есть вы не читали, а слышали?

— Выходит, так, — согласился куратор партии.

— Смею предположить, услышанное вами было спето, — продолжал ученый.

— Может быть, — не стал возражать Виктор Валентинович. — И еще там словечки ругательные были.

— Думаю, вот что из фольклора вы пытаетесь вспомнить, — уверенно произнес Ганьский и прочитал:

— Точно! — воскликнул Вараниев. — Это самое!

— Отлично, разобрались, — удовлетворенно констатировал Ганьский.

«Ну и фрукт!» — подумал Шнейдерман.

— Вы поэт? — удивленно спросил Виктор Валентинович.

— Нет, нет, совсем нет, — мягко ответил Аполлон Юрьевич.

— Критик? — не сдавался оппонент.

— Я — ученый, — с чувством собственного достоинства произнес Ганьский.

— По литературе? — проявляя настойчивость, выпытывал Вараниев, косо глянув на Макрицына, безучастно слушавшего диалог.

— Биохимия, генетика. Все остальное — хобби, не более того, — пояснил Ганьский, наливая очередные пятьдесят граммов.

Удовлетворенный ответом, Вараниев взял ложку, зачерпнул из котелка уху и результатом дегустации остался доволен. Затем полюбопытствовал:

— А вы все стихи знаете, что на русском языке написаны?

Ганьский засмеялся и, выпив без тоста и не закусывая, ответил:

— Нет на свете человека, знающего все стихи. И никогда не будет даже читавшего все стихи, изданные в стране. Это физически невозможно, поверьте. Именно фи-зи-чес-ки, — медленно произнес ученый. — Причем я говорю о стихах, написанных поэтами.

— Кто же еще стихи пишет, если не поэты? — удивился Шнейдерман.

Ганьский усмехнулся:

— Рифмосложением, порой неплохим и не лишенным смысла, чаще занимаются не поэты. И я предполагаю ваш следующий вопрос: какова разница между поэтами и рифмослагателями? Или я не прав?

— Прямо из головы прочитал! — восторженно согласился Шнейдерман.

— Поэт — это тот, кто пишет стихи в состоянии тахикардии, а «поэзия — есть тайнопись неизреченного», по гениальному выражению Вячеслава Иванова. Был такой поэт.

Коммунисты переглянулись, похоже, не уловив смысл сказанного. А Аполлон Юрьевич, попросив прощения, отлучился.

— Умный мужик, — шепотом произнес Шнейдерман. — Но кажется, с башкой у него нелады — уж слишком умный.

Молчавший до сего момента Макрицын возразил:

— У него с башкой все в порядке. И порядка в ней побольше, чем у нас троих вместе взятых. Просто он ученый, а мы — нет. Я его хорошо знаю и никаких сдвигов в нем не замечал.

— Ты и не можешь их заметить — у тебя самого в башке одни сдвиги! — высказался Шнейдерман.

— Боб, тебе не надоело цепляться к Еврухерию? — вмешался Вараниев. — Он же тебя никогда первым не трогает. И вообще, нам надо к главному переходить. Я сейчас попытаюсь, а вы сидите тихо и не встревайте.

Ганьский вернулся, Виктор Валентинович разлил содержимое котелка по тарелкам. Аромат ухи, получившейся наваристой, нестерпимо гнал желудочный сок. Всего было в меру: и рыбы, и картофеля, и пшенки, и соли, и специй. С черным хлебом и чесноком увлеклись так, что без единого слова уговорили весь котелок. Вдогонку налили еще по пятьдесят. Выпили все, кроме Еврухерия. Тот всегда знал, когда остановиться.

— Итак, что у нас дальше по программе? — спросил Ганьский.

Мнения разделились. Шнейдерман предложил пойти снова рыбу половить и сварить еще котелок. Макрицын заявил, что он не в рыбацкой артели по найму работает и должен отдохнуть. А Вараниев сказал, что неплохо просто посидеть часок-другой и расслабиться, а на вечерней зорьке порыбачить. На вопрос Ганьского о шашлыке ответил, что тот никуда не денется — попозже зажарят. Костер догорал. Макрицын и Шнейдерман растянулись на траве. Вараниев подсел поближе к Ганьскому. Куратор начал издалека, предложив поближе познакомиться, и рассказал о себе, о своем жизненном пути, изрядно соврав. Свою принадлежность к коммунистам скрыл, заявил, что имеет небольшой бизнес по комнатным растениям и неплохо разбирается в них (частично это было правдой: Вараниев всегда испытывал слабость к комнатным растениям, имел их дома в изобилии). Последним утверждением он слегка разочаровал Ганьского, ученому не составило труда определить глубину знаний собеседника вопросами о дереве Леджера, восьмилепестной дриаде и пачули. Не получив ответа, Ганьский продолжал внимательно слушать Виктора Валентиновича. А тот переключился на философские темы и, закончив вступительную часть словами «Мы не настолько пьяны, чтобы не соображать», попросил ученого дать определение понятиям добра и зла.

— Ну, знаете ли, многоуважаемый, вы явно переоцениваете мои скромные возможности, — заговорил Аполлон Юрьевич, — над данной проблемой бились куда более значимые умы. Загадка сущности добра и зла волнует Homo Sapiens на протяжении всей истории существования. Мои познания не позволяют мне не только искать ответ на этот лежащий в плоскости философии вопрос, но и даже касаться его. Ученому негоже браться за решение задачи вселенского масштаба, не будучи достаточно подготовленным в конкретной области. Это дилетантство, а наука его не терпит. Если же вам интересна моя персональная точка зрения, то скажу так: я считаю зло и добро двумя частями единого целого, неспособными существовать друг без друга.