Анатолий Маев - Генетик

Лицо Семена Моисеевича сделалось грустным, из груди вырвался глубокий вздох:

— Тяжело мне с вами, Еврухерий Николаевич, все с азов объяснять надо. Ну сами подумайте: баба из глухой провинции, медсестра, образования нет, таланта нет, и ни с того ни с сего — артистка…

Космополит на секунду прервался, о чем-то задумался и, словно извиняясь перед Еврухерием, произнес:

— Долго все это объяснять, а у нас времени нет — многое еще увидеть необходимо.

— А вы что, кратко изложить не можете?

Семен Моисеевич пристально посмотрел в глаза Макрицыну и произнес:

— Могу, но не уверен, что вы поймете.

— Да уж не дурней вас! — прозвучал дерзкий ответ.

— Что ж, — не обращая внимания на откровенный выпад, сказал космополит, — секретом это не является. Дайте карандаш и тетрадь, пожалуйста.

Ясновидящий выполнил просьбу. Размашистым почерком без соединения букв «полуфранцуз-полуеврей» быстро сделал запись, вернул принадлежности, и «коренной москвич» прочитал: «Творческое начало женщины опирается на финансовый конец мужчины». Как и предполагал космополит, краткое объяснение оказалось для Еврухерия слишком сложным. Семен Моисеевич вернул тетрадь и написал: «Постскриптум: касается бездарных особей. К большому искусству отношения не имеет».

— Все равно мудрено как-то вы мысли свои излагаете, — заключил Макрицын после прочтения дописанного. — Проще можно сказать?

— Куда же еще проще, уважаемый! — удивился космополит.

— Не понимаю я вас, — разозлился Макрицын, — по-вашему получается, чтобы женщина артисткой стала, мужчина должен без денег остаться?

— Понимайте как хотите, уважаемый, — вопрос не настолько важный, чтобы тратить на него уйму времени, — безразлично ответил космополит. Еврухерий напирал:

— Что же это тогда выходит: если у женщины нет мужчины с деньгами, да и еще согласного разориться, то и артисткой ей не бывать, и в кино не сниматься?

Семен Моисеевич снисходительно посмотрел на ясновидящего и, явно желая закрыть тему, ответил:

— Ну почему же, варианты всегда есть. Например, женщина может дважды сняться режиссером, но первый раз без камер.

Еврухерий разозлился не на шутку:

— Нет, вы точно меня за дурака считаете! Говорите так, чтобы я ничего не понял. Вы можете еще проще сказать?

Макрицын продолжал недоумевать, а Семен Моисеевич вдруг обнял его за шею. И до того фамильярность показалась ясновидящему неприятной, что вспыхнувший гнев вызвал приступ удушья. Попытка освободиться успехом не увенчалась. Еврухерий почувствовал, как давление вокруг шеи нарастает, уже почти перекрыв поступление воздуха в легкие, и рывком попытался освободиться. Раздался характерный звук рвущейся ткани…

Голова ясновидящего дернулась в сторону, и поступление воздуха полностью прекратилось. Задыхаясь, Еврухерий рванулся вперед, но чудовищной силы удар головой в третий раз за ночь сотряс и остановил тело. С широко открытым ртом Макрицын метнулся в другую сторону и… упал с кровати. Удушье мгновенно исчезло. Он вскочил, подбежал к выключателю и зажег свет. Учащенно дыша, в полном смятении от непонимания происходящего, ясновидящий стоял в семейных трусах, босой, с выпученными от ужаса глазами.

Монотонно тикал будильник, легкий ветерок через форточку залетал в комнату, тревожа покой недавно выстиранных и отглаженных Тамарой Ивановной гардин. Тусклый свет электрической лампочки бросал укороченную тень Еврухерия на видавшую виды тумбочку и край кровати. Подушка и одеяло валялись на полу, а простыня отсутствовала. Вместо них на старом комковатом полосатом матрасе валялась раскрытая ученическая тетрадь, а чуть поодаль лежал простой карандаш.

Немного отдышавшись, Макрицын сделал шаг и с удивлением обнаружил простыню на себе — ее ослабленная петля обвилась вокруг шеи, но неудобства не доставляла. Освободившись от нее, Еврухерий с ненормально колотящимся сердцем сел на кровать. Сильно болела голова: обследование рукой засвидетельствовало три шишки, две из которых торчали на лбу.

«Меня избили и пытались задушить», — мелькнула догадка в сознании.

Он поднялся и мягким, крадущимся шагом вышел из спальни. Бесшумно обследовав квартиру и ничего подозрительного не обнаружив, Макрицын проверил входную дверь, но признаков взлома не нашел. Вернулся и вновь опустился на кровать.

— Странно… — произнес он, разглядывая исписанную необычным образом тетрадь: буквы располагались вверх тормашками, слова шли справа налево и, ко всему прочему, поднимались снизу вверх. — Почерк-то мой, но я никогда ничего подобного не писал.

Это было чистой правдой: Во-первых, Еврухерий Николаевич Макрицын действительно после окончания школы никогда и ни в каких целях не использовал ученические тетради. Привычка держать таковую на тумбочке возле кровати принадлежала Тамаре Ивановне: иногда она просыпалась среди ночи, чтобы по свежей памяти отразить интересный сон. В силу того, что последние несколько недель ночной покой женщины был не по годам крепок, белые в полоску страницы оставались чистыми. Ну а во-вторых, ясновидящий если что и писал, то уж точно не столь замысловатым образом.

«Коренной москвич» отложил рукопись в сторону и направился в ванную, где несколько минут продержал голову под струей холодной воды. Боль от ушибов слегка притупилась. Еврухерий осторожно вытер волосы полотенцем, после чего поставил на плиту чайник. Тарелка с оставшимися в ней блинами одиноко стояла на журнальном столике. Рядом без признаков особой любви со стороны владельца валялись пожилые брюки с лавсаном и мятая, несвежая рубашка. Медленно, по причине плохого самочувствия, Макрицын оделся и присел на оказавшийся поблизости стул. Он все еще пребывал под впечатлением утреннего кошмара, пытаясь понять, что же случилось. После недолгих раздумий версия о покушении отпала окончательно, а других мало-мальски правдоподобных объяснений произошедшего не возникло.

Завтракать совершенно не хотелось — аппетит отсутствовал. Выпив один за другим два стакана крепкого чая, Еврухерий вернулся к тетради. Он вертел ее в руках до тех пор, пока не заметил, что напечатанные на задней обложке афоризмы известных людей оказались перевернутыми. Тогда и записи предстали в нормальном виде. «Коренной москвич» порадовался тому, что одной загадкой стало меньше, и углубился в чтение. Периодически отрывая глаза от таинственных строк, он ненадолго задумывался и вновь возвращался к тексту.

После того как все двадцать четыре страницы были прочитаны, Макрицын, невзирая на ранний час, позвонил Ганьскому и попросил разрешения нанести ему визит. Но перед тем как выйти из дома, он решительно вырвал из тетради и уничтожил несколько листов, начинавшихся заголовком «Кемберлихин и Шнейдерман».