Марианна Гончарова - Четвертый звонок

— Как это? Его что — Алён зовут? Ален?

— Его звали Иван.

— А?

— Ну он из России, и это русское имя, а он…

И я ей аккуратно:

— Хватит. Я все поняла. — И потом вкрадчиво: — Алена, а вы не хотите знать, как меня зовут?

— Не, — отвечает, — потом ведь надо сказать «очень приятно», а мне ж не очень приятно. Че ж приятного-то?

Я ей:

— Алена, а ничего, что мужчина, которому вы постоянно звоните, женат и не очень хочет с вами разговаривать.

И она, искренняя, молодец, отвечает:

— Ну, конечно, плохо! — и тут же начинает всхлипывать и трубку бросила.

Через день она пришла. Вот просто пришла по-свойски к нам домой. Рыжая и в мелких химических кудряшках. Стихи свои приволокла. Это вот ужас сразу — мало что кудряшки, а тут еще стихи — просто дикий ужас! Что-то такое вроде: «Я тут чужая… Чужая совсем. Чужая навек…» И опять рыдать. Ну наказанье божье. Я ее утешаю, в личико ей заглядываю, чай несу, спрашиваю — чтобы разговор поддержать, чтобы от горьких мыслей отвлечь, она ведь сидит, плачет и не уходит:

— А где вы работаете, Аленушка?

— На бойне, — отвечает тихонько, всхлипывает, вытирая предложенным платком глаза и нос.

Я ее кулаки осмотрела, мускулы. Мысленно прорепетировала, как схвачу ребенка и куда удирать буду, если что, и переспрашиваю робко:

— На… на бойне?

— Ага, — вздыхает тяжело. — На бойне.

— За-за… Забойщиком?

— Та неее, — отвечает, — медсестрой в медпункте. Я не с мясом работаю. Я — с людьми. Только работы нету совсем. Они ж все здоррровые как эти. Морды во такие! Румяные все. Водку ведрами жрут.

— К-к-кто?

— Бойщики эти. Наши. На бойне.

— А-а-а-а, — протянула я, разглядывая девушку.

— Ну да… — Она опять вздохнула и тяжело замолчала, иногда кивая головой своим мыслям, глядя в пол, комкая листочки со своими стихами толстыми, крепкими, уверенными пальцами.

— Алена, так вы… Это… Вы… Зачем… Вы… Вы меня простите, а вы зачем пришли? Вы чего хотите?

— А! Вот! — спохватилась Алена. — Вчера я ехала в автобусе вечером и разговаривала с Богом…

— С кем?!

— С Богом. А с кем же еще?

— В автобусе? С Богом?..

— Ну? Я ему, мол, что за жизнь, Господи, у меня?! И он непонятное сказал мне. И я думаю, а ничего-ничего, надо спросить у твоего… у мужа твоего… твоего пока… Посоветоваться, что мне делать, если я не понимаю. А? — Может, вам, Алена, лучше к священнику?

Она засопела и опять, опустив голову, замолчала.

— А… А что он вам сказал?

— Хто?

— Ну… Бог.

— А! Он сказал: «Таня, прекрати! А то будешь наказана!»

— Какая Таня? Вы же Алена!

— Хто?

— Вы! Вы же Алена, а не Таня.

— Ну?

— Так, может, это он не вам сказал?

— Как это не мне? А кому?

— Тане.

— Какой Тане?

— Ну мало ли… Там, в автобусе же, еще были люди? И какая-нибудь Таня могла быть.

— Откуда?

— Что?

— Откуда там могла быть Таня? Таня же дежурная была в тот день! Ты ж не знаешь, че лезешь!

Я замолчала. Вскипело раздражение. Причем не против этой толстенькой с кудряхами, а не знаю, против ее судьбы, что ли. Вот-вот должна была проснуться маленькая дочь, а я так и не успела отдохнуть. В то время у малышки резались зубы, и я почти не спала. Надо было каким-то образом выпроваживать незваную гостью.

Алена вопросительно смотрела на меня, но я завозилась, засуетилась, она еще помолчала и, помешкав, кивая головой, вытянув шею в другие комнаты, где мог прятаться предмет ее страсти, коварный мой пока муж, медленно и печально ушла. Нелепая такая. С этими ее девичьими локонами, крепкими сильными руками и детскими веснушками на носу.

Потом она еще пару раз звонила, спрашивала моего мужа, ругалась со мной, что я его позвать не хочу. Мол, что, когда начальство звонит, он небось есть дома, а когда Алена звонит, его нема. И что это означает? Что он не хочет с Аленой поговорить? И не хватало духу сказать, да, он не хочет. Она даже писала ему письма, на конвертах рисовала пронзенные сердца. А потом вдруг исчезла на какое-то время. Я волновалась. А через год мы с облегчением узнали, что она вышла замуж, перестала разговаривать с Богом в автобусе и муж ее оказался забойщик на той же бойне. И они ходят по городу, дружные, толстые, румяные, вцепившись друг в друга, громко регочут и объясняют всем, что они здоровые и крепкие, потому что работают на свежем воздухе.

Вот и все… Вся история про Алену…

Я записала и подруге показываю. Она прочитала и говорит:

— У тебя даже лучше получилось. Смешнее. Не так страшно…

Мы с компанией хороших людей ждем в Борисполе начала регистрации на наш самолет. К нам подсаживается дама, полная, нарядно одетая, в боевой раскраске. Ей явно скучно. Она наклоняется к Л. и, тыркая пальцем в плечо, говорит:

— Слушайте, девушка, вы — чистая цыганка. Типичная цыганка. Вы цыганка, признайтесь, да? да?

А потом наклоняется через Л. ко мне:

— А вы — ее мама. Вы — цыганкина мама, да? А? Как я угадала?! А?

Потом почти ложится к нам с Л. на колени и, потянувшись шеей и лицом, обращается к Б.Н.:

— А вы — папа.

Б.Н. укоризненно поджимает губы.

— Я-то да! — серьезно отвечает Б.Н и кивает на меня. — А вот она вообще не из нашего табора.

Дама:

— Да? Хм…

Б.Н. ей, очевидно, нравится и вызывает доверие. Опершись о наши колени, она ему говорит, перекрикивая шум и объявления аэропорта:

— А вы знаете, как я в молодости цыганочку танцевала?! Э? (Показывает руками. Оп! Оп! Чавелла!) Меня цыгане научили. Рядом с нашим домом табор стоял. Мы туда бегали покупать петушков! На палочке таких! Ну петушков! Из жженого сахара! Только нас мама к ним не пускала! Потому что цыгане воровали.

Я. — Так это ж наша работа. Что ж вы хотите. Мы вот тоже воруем. Сейчас как раз аэропорт чистим…

Дама резко садится ровненько, испуганно прижимает сумочку плотно к животу, а ногой нащупывает свой чемодан.

Б.Н. — Да вы не бойтесь! Мы, цыгане-то, в основном коней воруем.

Дама. — Да?

Б.Н. — Вы что, нам не верите? Не верите?!

Да вы посмотрите вокруг! (Б.Н. выбрасывает вперед руку и широко проводит ею по новому международному терминалу F аэропорта Борисполь.) Вы здесь хоть одного коня видите? Видите?

Дама (растерянно). — Не…

Б.Н. — Так это ж мы их всех и угнали!

И продали. (Показывает на наши сумки.) Во — сумки с деньгами… (И с гордостью.) Мы — потомственные конокрады. — И нам: — Да, ромалы?

Л. и я (хором). — Да, барон!

И тут звучит объявление, мы все подхватываемся и, гордо задрав головы, пританцовывая, поигрывая плечами, мотая воображаемыми юбками, направляемся гадать и попрошайничать на регистрацию.

Эстонская пограничница недовольно поджала губы и шваркнула печать в мой паспорт. Ей очень не хотелось пускать меня в свой дом. Очень. Я широко улыбнулась и мысленно пообещала, что не буду пьянствовать, бить посуду, сорить, загрязнять воды акватории, обзывать эстонцев плохими словами. Она брезгливо закатила глаза. Не поверила. Мол, т-т-та… все так говорят, а сами пьянствуют, бьют, засоряют.