Владимир Шаров - Старая девочка

Дело было и в том, что к концу допроса Ерошкин вдруг стал думать, что если сейчас, когда они оба всего лишились, свести Корневского с Верой, они бы и вправду остались друг с другом, и не просто остались, ни на шаг друг дружку бы не отпускали. Правильно говорил Корневский, они теперь были равны, оба равно понимали, что значит всё потерять, и они бы держались друг за друга так, как никакие молодые никогда держаться не станут. Но прежде Корневскому надо было дать время прийти в себя.

Теперь Ерошкин был убежден, что дальше Корневскому достанет сил простить Вере и больше, чем измена с Пироговым, дальше он вообще всё сумеет ей простить, а сейчас, зачитай он про меблированные комнаты — и Корневский сломается. Второй раз его уже не поднимешь. В общем, Ерошкин решил об этой Вериной записи сейчас Корневскому не рассказывать. Наверх он ничего докладывать не стал, даже Смирнову не проговорился, просто пропустил данный вопрос, будто никакого значения он не имел. Ерошкин понимал, что эта история, выйди дело наружу, может для него кончиться плохо; в частности, и поэтому больше с Корневским ему разговаривать не хотелось. Допросы его он на этом прервал.

Следующим номером у него шел узбек, чуть было не увезший Веру к себе в Ташкент, тот узбек, который погубил все ее отношения с Пушкаревым, узбек, за которого она якобы вышла замуж. Органы пока работали хорошо. Недаром им понадобилась всего неделя, чтобы узнать, как этого узбека зовут, найти его и привезти в Москву. А ведь Средняя Азия большая, людей там немало. Узбека доставили на Лубянку еще вчера, и Ерошкин планировал сегодня же его допросить, но теперь решил, что делать этого не будет: ничего с узбеком не случится, подождет до завтра. Он вышел на улицу, прошел по скверу вдоль Старой площади, потом дальше по Солянке, туда, где Яуза впадает в Москву-реку, и по набережной опять пошел к Кремлю.

Он любил здесь гулять: так, по набережной, доходил обычно до Каменного моста, здесь уже садился на трамвай и ехал домой, на Шаболовку. Он шел и думал, что дело, похоже, расползается. Получается, что у Веры есть как бы свой народ, и каждый из этого народа, куда бы она его ни позвала, пойдет за ней, не задумываясь. Может, она и вправду возвращается к одному из тех, кто был в нее влюблен, для этого и пошла назад, об остальных же и не помнит, а может, всё куда хуже. Нельзя исключить, что она уже объявила общий сбор. Они — что-то вроде апостолов, апостолов Веры; когда придет время, каждый из них в свою очередь потянет за собой всякого, кого знал, и так от одного к другому — дальше, дальше, дальше, пока не соберется весь народ и весь не пойдет назад.

Тут даже могло быть, что сами они об этом и не подозревают. Они просто любят ее, ни о ком, кроме нее, не думают, живут же и хотят жить, подобно обычным советским людям, а когда поймут, что она задумала, будет поздно. Ерошкин не исключал и третий вариант. Вера возвращается назад, чтобы с кем-то из них встретиться — это правда. Но дальше и она, и он привыкнут так жить, привыкнут идти назад и, когда надо будет повернуть, уже не сумеют.

Всё это ему хотелось обдумать, хорошо было бы и со Смирновым обсудить. Он только не знал — когда: сейчас или закончив допросы. Допрашивать оставалось еще многих. Они ведь решили не пропускать никого, просеять всех, а это значило, что переговорить со Смирновым он сможет не раньше чем через месяц. С другой стороны, тогда у него на руках будет вся картина — и кто, и что, и когда, и почему. В общем, дойдя до моста, он решил, что пока к Смирнову не пойдет, а, как и собирался, начнет завтра допрашивать узбека.

Вера писала о том, как она ехала в Оренбург поднимать дошкольное образование, весьма красочно. До Волги поезд шел совсем медленно: февраль, везде снежные заносы, а когда перебрались на левый берег, до самого горизонта сделалось неправдоподобно плоско и белым-бело. Только на курганах, откуда ветер сдувал снег, виднелись куртины ковыля.

За Волгой поезд пошел ходко, останавливался он теперь только на больших станциях, да и то, наверстывая время, стоял меньше положенного по расписанию. Она сидела у окна и смотрела, как по всей этой бескрайней белой равнине бежали поземки, как они вскакивали, вскидывались, словно суслики, и на лапках скоро-скоро бежали за поездом. Они могли бежать так по минуте, по две, но наконец уставали и, упав, зарывались в снег, а им на смену бежали новые, новые, и так до самой темноты.

В Оренбурге тогда был организован центр по обучению новым методикам преподавания, но сначала дело шло вяло, и лишь спустя неделю после того, как они приехали, в город во всё большем числе стали прибывать представители учпрофсожей с мест. Первыми — те, что жили поближе, потом пошли и дальние — из Ташкента, Ферганы, Самарканда. Скоро приезжих стало так много, что теперь их московскому десанту приходилось вести занятия до позднего вечера.

Поначалу работа с нацменами давалась Вере тяжело, но постепенно она почувствовала, что привыкает к их лицам, к их манере себя вести, к тому странному смешению из вполне нормальной речи — некоторые из них, провоевав в мировую войну, говорили по-русски почти без акцента — и того, что за каждым словом, которое они произносили, стояло, что они совсем другие: кочевники, мусульмане или еще бог знает кто, она в этом даже не пыталась разобраться. Просто она видела, что они другие, и она говорила своему начальнику Голотову, что, наверное, пройдет еще не одно десятилетие, прежде чем всё это подравняется. Но он смеялся, Верины страхи казались ему ерундой. Он говорил, что, во всяком случае, те, кто к ним приезжает, уже сейчас обычные советские люди; конечно, не всё, что они говорят и делают, для русского человека привычно, но это мелочь, так сказать, национальный колорит, от которого жизнь лишь веселее и краше.

Она Голотову не верила, всегда была настороже, но то ли ей напрочь не везло, то ли судьба не хотела, чтобы она вышла замуж за Диму, берегла ее для Берга, оказалось достаточно всего раз расслабиться, повести себя, как Вера привыкла в Москве, и сразу она едва не погорела. История была до того невинная, что она и потом, уже сидя в поезде, который увозил ее в Москву, к родителям, то есть к полной безопасности, не могла понять, как из такой ерунды всё это вылупилось.

В середине третьей недели их жизни в Оренбурге к ним в отдел зашли два нацмена из Ташкента. Один туркмен (Вера их уже неплохо различала), высокий, красивый, в барашковой шапке, которую его соплеменники не снимают ни зимой, ни летом, а с ним узбек, небольшого роста, плотный и, как все, кто с ранних лет ездит на лошади, — кривоногий. Впрочем, у него были мягкие приветливые глаза, вообще довольно приятное лицо, из-за этого она, наверное, и потеряла бдительность.