Элена Станканелли - Я РОСЛА ВО ФЛОРЕНЦИИ

И не имеет значения, насколько весомыми оказались результаты. Иными словами, что осталось по прошествии времени от всего этого пыла творения. Книги, музыка, искусство, а также градостроительная и экономическая политика города не рождаются в покое. Смешение мыслей, энергия людей, которые встречаются, говорят, обмениваются мнениями, — вот что приносит плоды. Прошлое Флоренции заставляло ее стремиться к первенству, и от этого город страдал. Смириться с несовершенством или, еще хуже, стать его проводником для нее было невозможно.

Микеланджело изваял своих "Рабов" около 1532 года. Они должны были отправиться в Рим и украсить гробницу папы Юлия II (Джулиано делла Ровере) в базилике Сан-Пьетро-ин-Винколи. Этот злосчастный памятник всю жизнь не давал художнику покоя. Новые требования заказчика, отсрочки, задержки, переделки. Всякий раз, повздорив с папой, Микеланджело сбегал от него во Флоренцию, а в промежутках расписал Сикстинскую капеллу. В центр композиции надгробья художник поместил Моисея ("Со статуей этой не может по красоте сравниться ни одна из современных работ, впрочем, то же можно сказать и о работах древних", — говорит Вазари), а по бокам — мужские фигуры, которые он называл "Prigioni" [51] Букв.: "Пленники", в русской традиции — "Рабы". . Извиваясь и корчась от натуги, они пытаются вырваться на свободу, но камень, из которого они рождены, не отпускает их.

Микеланджело целый год подбирал подходящие мраморные блоки в каррарских каменоломнях, но когда он их наконец привез на площадь Святого Петра, то не знал, что с ними делать. Проект завис, мрамор повредили и в конце концов украли. Первых "Рабов" он изваял в 1513 году, и они сразу отправились в Париж как дар Франциску I от Роберто Строцци, получившего их в свою очередь в дар от самого Микеланджело. Сейчас они находятся в Лувре. Остальные четыре фигуры мастер сделал двадцать лет спустя. Ныне они хранятся во Флоренции, в Галерее Академии.

"Пробуждающийся раб", "Атлант", "Бородатый раб", "Юный раб". Им отведен целый коридор, и они словно свита, шествующая впереди "Давида". Но у них нет имен. Им дали название по внешнему виду, по их позе. Однажды мне подумалось, что они очень похожи на тех иммигрантов, которые, совершив смертельно опасное плавание на жутком суденышке или несколько часов проведя в воде, сходят наконец на берег, закутанные в одеяла. Этим существам суждено пробиваться через неподатливую материю, куда более твердую, чем та, что сопротивляется всем нам, — через мрамор. Но и страдая, они проявляют невероятную энергию.

Я помню глаза либерийца, спасенного с потонувшего судна. С ним было еще человек десять, таких же молодых и невероятно красивых, как он. Их, закутанных в те самые одеяла, показывали в выпуске новостей. Совершенно обессиленные, они сидели прислонясь к стене. И все же они не цеплялись за материю, не дрожали. Они держались твердо, глаза их горели, а складки одеял выглядели совсем как мрамор, сковавший движения "Рабов" Микеланджело. В тот день я взглянула на давно знакомые скульптуры по-новому.

Я всегда думала, что эти статуи рассказывают о конфликте между душой и телом. Жестокая битва между тем, что держит тебя обеими ногами на земле, и нашей жаждой полета. Реальность и мечта, обыденность и утопия. Я считала, что они говорят о неистовой борьбе между невозможностью и необходимостью действия и служат прекрасной иллюстрацией наших неврозов. Я полагала, что все любимое мною искусство обращено к человечеству современному, тому, какое оно сейчас, как будто история не делится на различные этапы, как будто она сводится к одной-единственной эпохе — той, что продолжается ныне, эпохе психотропных средств и психических патологий. Одним словом, я полагала, что Эдипа следует считать первым зафиксированным случаем эдипова комплекса.

Потом до нас тоже добрались иммигранты. Появление мужчин и женщин из Африки и Восточной Европы было как фрагмент другого времени, вставленный в мозаику нашего. Времятрясение, выбивающее почву из-под ног. Они показали нам, какими были мы и весь этот мир до эпохи благосостояния. Напомнили, что голод — это вовсе не импульсивное желание "заесть" ощущение, будто ты недостаточно любим. И не внезапное стремление запихнуть в себя дикое количество первой попавшейся под руку еды, за которым следует приступ рвоты. Голод — это когда тебе нечего есть и, если это продолжается достаточно долго, ты попросту умираешь. И далее в таком духе.

Иммиграция не только изменяет антропологический облик наших городов, она заставляет нас на многое взглянуть по-другому. Мы неизбежно испытываем влияние тех, кто взирает на наше искусство, не имея за плечами связанного с нею исторического опыта, пропуская его сквозь призму своей, "доневротической", культуры. Возможно, это поможет всем нам найти новое определение слову "совершенство".

"Думаю, что для всех тех, кто здесь бывает, не будучи здесь рожден, Флоренция — город-проблема. Может быть, местные жители и имеют, как Митридат, противоядие в крови; но для других это город неудобоваримый. Это место нереальное: насыщенность пространства такова, что город буквально отравлен шедеврами; в нем нечем дышать. Иностранцы, сходящие с ума под куполом Брунеллески, — люди здоровые, нормальные, разумные, успешные в жизни, тем не менее они невротики: их невроз — Флоренция. Зачастую невроз — это коварный, лукавый спутник изысканности и культуры, и не всякий с ним сладит; Флоренция — это случай невроза, взяться за который не рискнет ни один психоаналитик; это удавшийся невроз".

Флоренция — пациент, читается в словах Манганелли [52] Джорджо Манганелли (1922–1990) — писатель и литературный критик, теоретик неаавангардизиа ("Литература как ложь", 1967 г.). , и, чтобы понять, что с ним, его нужно усыпить. Гипнотизировать при помощи флейт и маятников. И, лишь когда он безвольно растянется, попытаться приблизиться к нему. Таким образом, пресловутый скверный характер флорентийцев, их необщительность и недоверчивость обусловлены местом их проживания. Мы не то чтобы страшно саркастичны и неспособны на снисхождение, просто мы натасканы, настроены на другую жизнь. Мы, флорентийцы, — носители антител, позволяющих нам уберечься от невроза абсолютной красоты. Мы не стервецы, просто мы — другие. И если мы держим пришельцев на расстоянии, если подвергаем их длительному испытательному сроку, то делаем это исключительно из человеколюбия, подобно тому как индийцы, зная, что у туристов слабый кишечник, не предлагают им воду из-под крана. Способностью невозмутимо сосуществовать с шедеврами следует обзаводиться постепенно — как кишечной флорой, которой не хватает в организме европейца. Так, чтобы сделаться невосприимчивым к яду, его дозу ежедневно понемногу увеличивают.