Рейчел Кинг - Сорочья усадьба

Каникулы в Сорочьей усадьбе мне всегда вспоминаются в ярких, насыщенных красках, как в любительских фильмах, которые дедушка снимал на кинопленке супер-восемь. Я вижу себя со стороны: худенькая девчушка с мальчишеской стрижкой, кривыми передними зубами и сплошь усыпанная веснушками; глядя прямо в объектив камеры, она широко улыбается. За мной всюду ходит хвостом Чарли. Или еще — может быть, это тоже было на пленке — верхом на своих маленьких лошадках без седел, мы спускаемся к реке, лица наши сосредоточенны. Вспоминая те счастливые дни, я не слышу звуков, только проектор негромко трещит, и все происходит в слегка ускоренном темпе; глядя в камеру, мы машем руками, и они становятся смазанными пятнами.

В Сорочьей усадьбе тогда вечно было полно народу, в том числе и детей; они бегали всюду в одних купальных костюмах, катались с пластмассовых горок, стоящих на лужайке; то и дело праздновались чьи-то дни рождения, и все наряжались в остроконечные шляпы и дудели в дудки. Взрослые в шортах и сандалиях на босу ногу, с большими бутылками пива в руках. Пикники и прогулки верхом, скачущие кругом собаки, костры. Частенько всем семейством мы отправлялись в известняковые пещеры в холмах. Нам запрещали играть в них, потому что сверху всегда мог упасть какой-нибудь камень, а нам казалось, что где-то там, внутри, лежат спрятанные сокровища. В те дни дедушка всегда был с нами, водил туда-сюда объективом кинокамеры, снимал, но сам никогда в кадр не попадал. Возможно, он смотрел на все как бы через видоискатель, а сам лично уже перестал что-либо чувствовать, поэтому и воспоминания его всегда были приторны и чрезмерно красочны, все полутона и серые краски были безжалостно вычеркнуты. Понятно, почему я любила вспоминать свое детство именно таким.

В то лето, когда дедушка начал обучать меня искусству таксидермии, все уже было не совсем так, яркие краски смягчились и потускнели. Почти все время теперь я проводила в доме, искала какой-нибудь темный уголок и предавалась новому занятию. Набивка чучел стала моей страстью, объяснить которую я не могла. Все началось с того, что к нам в курятник случайно залетела овсянка. Я загнала ее в одну из клеток, где куры высиживали яйца, хотела поймать и отпустить. Намерение благородное, но вдруг меня охватила странная дрожь, какую, наверное, испытывает кошка, когда видит свою жертву, непроизвольная, всем телом. Одной рукой я нащупала и поймала овсянку, но когда вытащила и открыла ладонь, птичка лежала, сжав крошечные, похожие на нераспустившиеся бутончики лапки, и глазки ее были закрыты. Она умерла у меня в руке от страха.

Разогнав кошек, я похоронила птичку в саду и после этого только и думала о том, что я виновата в ее смерти, хотя всего лишь старалась помочь бедняжке. Страстное желание сблизиться с ней, вызвать в ней ответное чувство стало, в конце концов, причиной ее гибели.

Если б я умела тогда набивать чучела, скорей всего, я бы с ней это и сделала, и птичка осталась бы со мной навсегда, но я даже дедушке не рассказала, что произошло, мне было слишком стыдно.

Однажды летом, когда мне было одиннадцать лет, я попросила деда рассказать про странную птицу в гостиной, ту самую, с кривым клювом, красной бородкой и белыми кончиками хвостовых перьев.

Дедушка повел меня в библиотеку и достал толстую, покрытую пылью книгу, она называлась «Птицы Новой Зеландии», автор Уолтер Буллер. В ней было множество подробнейших рисунков и богатых цветных иллюстраций: птичьи пары выглядели на них, как живые. Он нашел нужную страницу и протянул книгу мне.

— Это гуйя, — сказал он. — Теперь ее не увидишь даже в зоопарке, она вымерла.

— Как динозавры?

— Точно. С той разницей, что в этом виноваты мы.

— Мы с тобой?

Смущение и чувство вины охватило меня, но тут же прошло.

— Нет, вообще люди. Понимаешь, когда в Новую Зеландию прибыли европейские поселенцы, они привезли с собой и коллекционеров, людей, которые ловят птиц, убивают и делают из них чучела, как и мы с тобой.

— Но мы же с тобой не убиваем просто, чтобы сделать чучело.

— Да. Но эти люди везут чучела местных птиц в Англию, каких продают в музеи, каких — в частные коллекции, да и здесь тоже находятся покупатели. Знаешь, что заявил однажды автор этой книги, Буллер? Мол, поскольку гуйя вымирает, он должен поймать и убить этих птиц как можно больше, пока они совсем не исчезли.

Даже в том возрасте я смогла понять порочность такой логики.

— Но это же глупо, — сказала я.

— Да, но не забывай, тогда было совсем другое время. Люди иначе представляли себе, что такое охрана природы. Они это делали во имя науки. Считали, что делают важное дело… в каком-то смысле так оно и есть. Но последний гвоздь в гроб бедняжки гуйи загнал один из вождей маори, когда подарил очень дорогое перо гуйи посетившему нашу страну принцу Уэльскому, и тот воткнул его себе в шляпу. И сразу всем захотелось носить в шляпе такое перо; цена гуйи резко подскочила, и всякий, кто убивал эту птицу, мог рассчитывать на большие деньги. И получал их. Последние экземпляры погибли в начале века.

Я посмотрела на гуйю, стоящую на книжном шкафу, и мне вдруг стало стыдно.

— А эта у нас откуда?

Дедушка глубоко вздохнул.

— Эту поймал твой прапрадедушка, мой дед. Еще раз говорю, не забывай, что тогда все было по-другому. Откуда ему было знать, что они вымрут? А что касается меня, то я рад, что он поймал одну из них, чтобы она всегда была в нашей семье и напоминала о том, как хрупка жизнь на земле. И чтобы мы всегда помнили о гуйе. Он сделал все, чтобы она жила вечно. Мне приятно думать, что у него все же была совесть, не то что у других коллекционеров.

Три года подряд в каждые школьные каникулы мы с дедушкой вместе работали. Все свое свободное время я проводила с ним, даже перестала кататься верхом, и моя лошадка растолстела на сочной весенней травке. Оглядываясь назад, я не могу не удивляться: ведь все могло быть по-другому, если бы я уделяла ей больше внимания, почаще бы на ней выезжала, если бы дедушка не занимался со мной так много и обращал бы больше внимания на то, чем заняты остальные. В смерти Тесс дедушка, думаю, винил самого себя, считал, что он плохо за ней смотрел. После этого случая гостей в доме поубавилось; дети повырастали, каждый пошел своей дорогой, и было нелегко снова чувствовать себя там так уютно, как прежде. Я убедила себя в том, что мальчики теперь интересуют меня больше, чем лошади, что я хочу проводить лето с друзьями, а не в огромном доме, занимаясь набивкой чучел в компании старика и нескольких собак. Я скучала по дому, очень скучала, но все было уже не то.

На следующий день, уже к вечеру, я стояла в красной комнате и, глядя в высокие стрельчатые окна, наблюдала, как удлиняются, закрывая собой ближнее пастбище, тени. На горизонте, пробиваясь сквозь ветки деревьев, пылало солнце. Казалось, стены дома вокруг меня дышат, и я представляла себе дедушку, каким бы он сам хотел остаться у меня в памяти: в своей любимой серой шерстяной фуфайке и резиновых сапогах; он собирает грецкие орехи (их много падало с дерева, растущего под окном), время от времени выпрямляется, чтобы кинуть мне орех, и, обнажая вставные зубы, хрипло смеется.