Юрий Милославский - Возлюбленная тень (сборник)

Маноновы рукава перевернули незаметно для рук пару чашечек, всем торсом прилег Манон на столик и глядел теперь куда-то в дальнюю стену, сам заводясь от собственной судьбы.

Но его хватило минут на десять. Манон поднялся от треугольника, опрокинув все, чего раньше не опрокинул, дернул Витю за галстук: «Ух ты, фраер-муха, жук навозный», мазнул меня пятерней по лицу, призадумался над товарами, но ничего не сделал; только пахнули на них полы синего киевского пальто – и догнали Манона: так быстро он уходил, покидая.

Через день началась метель с поземкой, синюшным льдом в углублениях, где сохранилась дометельная вода, с лязгом крыш. Меня послали купить хлеба: кирпичик белого за двадцать копеек, три городских булки и круглый черный – всегда мы свежий хлеб любили.

Возле магазина стоял Мишка Абросимов – с голой шеей, без шапки, в полинявшем розовом плаще – «московки» с шалевым по сезону у него не было. Мишка Абросимов был бедный – и бешеный от своей бедности. Поземка заходила ему под брючины, а верхний ветер шел под открытый ворот.

– Дай закурить! – Я составил ладони ларчиком, дал и прикурить, не только закурить.

– Манон повесился, – сказал Мишка.

– Ты что?!

– Не чтокай, бакланина. Вчера увезли. Надька соседей позвала. Орала всю ночь, пока пришли, – думали, психует. Он ее привязал за руки-за ноги, глаза ей платком закрутил – и повесился в комнате. Там крюк был от гардины. Пьяный в жопу. А когда он был трезвый…

– А она?

– Надька? Откудова я знаю. Может, тоже увезли.

Исак Борисович Ройзин воспринял персональное уведомление о явке по специальным каналам неизвестной ему конструкции, – но не все же должно быть известно! Он всегда понимал, что вызов последует рано или поздно, что он не может не прийти – но в свое время, когда возникнет настоятельная необходимость в деловых навыках именно Исака Борисовича. Главное теперь было собраться: быстро, незабывчиво и аккуратно.

Для начала следовало проверить правильность хранения партийного билета – вложить его в специальный карман на внутренней стороне брюк и зашить: значит, придется втягивать нитку в иголку. Подобные предметики лежали в шкатулке фабрично-резного дерева с копией картины Яблонской «Хлеб», а шкатулка находилась в буфете.

– Что ты там копаешься, Ройзин? – спросила Исака Борисовича жена Люся.

– Ничего. Мне надо.

– Что тебе надо?

Надо не ответить, не позволить втянуть себя в провокационный разговор. И, чтоб не выпустить ответ наружу, напрягся Исак Борисович. И за этот напряг – расплатился: наперехват стянуло ему затылок с надбровьями, а зримое закопошилось черными с блеском кусочками… Спасся только тем, что вспомнил о тайной сберкнижке с тысячью рублями; в любой момент может уйти в Дом ветеранов, деньги с собой забрать. Но в одном проклятая тварь, ничтожество ему повредила: Исак Борисович забыл принятое и затверженное время явки по уведомлению…

– 11.20!

Цифру, щелкнув дверным замком, произнесла дочка Искра – с работы пришла.

Как же восхитился Исак Борисович прекрасной налаженностью специальных каналов! Стоило только подзабыть – и ему сразу напомнили естественным и не вызывающим подозрение способом. Вероятно, опыты по внушению на расстоянии принесли практические результаты.

До трамвая – пять минут, на трамвае до аэропорта – полчаса. А сейчас шесть часов вечера. Спецрейс – так подсчитал Исак Борисович – займет не более часа. Времени вполне достаточно.

– Ройзин, что ты на меня смотришь и хихикаешь? – Искра стянула боты. – В «Веснянке» – мама, слышишь? – видела чешские платьица. Чудненькие, как игрушки…

– Ройзин, тебе сегодня принесли пенсию. Дай Искре на платье.

Только недавно он отдал им весь гонорар за статью «Комсомольское племя», за брошюру «Трудящиеся Краснограда в борьбе за производительность труда в годы второй пятилетки», весь прошлый год отдавал деньги за рубрику в газете «Хроника пламенных дней». Но они, слава богу, не знают, что еще три года назад вышла его брошюра на шестидесяти четырех страницах «Несгибаемые (железнодорожники-большевики в годину испытаний)» – и от нее все пошло на сберкнижку. На его средства она купила себе эти боты, этот халат – ее зарплаты на мороженое не хватает! И они не дадут ему спокойно собраться.

– Ройзин, ты оглох?

– Мама, что ты, не знаешь? Он всегда глухой, когда у него что-то попросят. Когда ему надо, чтобы я за ним в уборной подтерла, он очень хорошо слышит.

– Мы ему должны, доченька. Я должна стирать его заделанные кальсоны, готовить отдельные котлеты без соли – он же такой персональный больной, что есть с нами не может.

Исак Борисович зашипел: хотел сказать все сразу, а не получилось.

– Ройзин, ты не веди себя как идиот. Тебе сейчас станет плохо, приедет скорая помощь… Я ее больше к соседям вызывать не побегу, пусть тебе ее черти вызывают! И ты, наконец, сдохнешь, и кончатся наши муки, ты, сволочь обкаканная…

Телефон Исаку Борисовичу, недавно переехавшему в новую квартиру, должны были поставить со дня на день.

– Ты, проклятая, ты держи свой язык за зубами! – Исак Борисович превозмог кипение во рту. – Ты договоришься, я тебе когда-нибудь устрою! А ты – хочешь попросить у отца…

– Кому нужны твои деньги? Тебе самому должно быть приятно сделать дочери подарок. Ты посмотри, как она одета!

Исак Борисович заплакал: «Хыг! Хыг!»

И пусть они, ничтожества проклятые, не думают, что он плачет от их хамства. Он на них плевать хочет. Просто расстроился, потому что совершенно невозможно собраться и поехать в нормальном состоянии.

Искра и Люся закрылись на кухне.

Кто б им дал отдельную квартиру, если б не заслуги Исака Борисовича? Заслуги успокоили в какой-то степени. На часах – без четверти семь.

– Искра, иди сюда на минутку! – Исак Борисович удумал, как ему сложиться без криков.

– Папа, что тебе надо? У меня нет сил скандалить после работы – я еще персональную пенсию не получаю.

– Искра, я тебя прошу – иди сюда.

– Ну что? – высунулась Искра из кухни (ничтожество проклятое, я б тебе сказал…).

– До которого часа работает тот магазин, где ты была?

– До восьми. Что ты хочешь?