Борис Палант - Дура LEX

— Я звоню из Америки, — негромко сказал Аскольд в трубку. — С кем я говорю? — Убедившись, что голос принадлежал матери Андрюхи, Аскольд продолжал: — С вашим сыном случилось несчастье. Он погиб в результате несчастного случая на стройке.

Очевидно, мать заплакала. Несколько минут Аскольд молчал, потом сказал, что позвонит еще раз, чтобы сообщить, когда тело ее сына прибудет в Бердичев.

Все сели за стол и выпили.

— Не думайте, что если Андрей нелегал, то его наследники не имеют права судиться со строительной компанией. Кроме страховой компании, ответчиками могут быть и хозяин дома, и компания, которая изготовила страховочные пояса, и компания, которая сколотила стропила, — это дело надо внимательно изучить. У некоторых, если не у всех этих компаний, есть страховые полисы для подобных случаев. Я не исключаю возможности получения семизначной суммы в пользу наследников Андрея.

Все притихли.

— У вас, адвокатов, только бабки на уме. — Славик махнул рукой. — Тут у людей такое горе, а он про бабки.

— Заткнись, Славик, — сказала Верка. — Водкой горю не поможешь, а Аскольд дело говорит. Мы ведь ничего про Андрюху не знаем, может, у него ребенок есть, а может, и не один.

— Через некоторое время отошлю маме Андрея вопросник на русском языке и контракт. Если подпишет — вчиню иск всем, кто хоть как-то был связан с этим происшествием. А не подпишет — ее дело. Жить-то ей надо. Андрей ей, наверное, деньги отсылал, поддерживал.

— Конечно, отсылал, — подтвердила Зинка. — Мы вместе отсылали с Пятого Брайтона.

Западенцы снова налили и, не чокаясь, выпили за упокой Андрюхиной души.

— Только так нелегалы и могут разбогатеть — подохнуть на стройке, а потом чтоб детишки отсудили миллионы, — подытожил Славик.

— Лучше бы посмертно грин-карту дали, — сказала Катька.

— На хера ему теперь грин-карта? — наливая по новой, усмехнулся Славик. — Там, где он сейчас, документы не спрашивают.

— Ну, если детишки есть, может, они бы через него статус получили.

— Не получили бы, — сказал Аскольд.

— Аскольд, Романо сегодня Зинке предложение сделал. Кольцо подарил. Через месяц свадьбу играть будут в «Двух гитарах». Как ей повезло во всем! Ты не подумай — я по-хорошему завидую. У меня есть еще пара лет, чтобы родить ребенка, а потом все — не рожать же после сорока.

— Вера, я не хочу детей, а у тебя уже есть две дочки.

— Я, наверное, вернусь домой. Не сложилось у меня тут. Я до сих пор в себя прийти не могу после той истории в Майами.

Аскольд молчал. Верка поднялась с кровати, оделась и ушла.

Через три дня она позвонила Зинке из Иршавы.

Андрюха прибыл домой в цинковом гробу три дня спустя.

Еще через неделю Аскольд получил подписанный договор от матери и сестры Андрюхи; теперь он вправе подать иск от имени Андрюхиных наследников. Сумма компенсации могла составить миллионы долларов.

Свадьбы было две — Зинкина с Романо и Катькина с Джоном. Катька, сучка хитрая, таки примазалась к настоящей Зинкиной свадьбе и в итоге получила не меньше пятидесяти фотографий, где в качестве гостей фигурировали работники иммиграционной службы, включая директора отдела политических убежищ. Настроение Катьке в конце вечера испортил Аскольд, который, напившись разных сортов водки, сказал, что грин-карта Катьке через брак не светит — ведь въехала она в Америку нелегально, а значит, ей придется возвращаться на Украину и просить иммиграционную визу в американском консульстве.

— Ну и дебильные законы! — сплюнула Катька. — А я Джону уже бабки отдала.

— Да, дебильные законы, — искренне согласился Аскольд.

Еврей в отношениях не терпит многоточий — это верно подметил герой романа Филипа Рота «Синдром Портного». Знаки препинания, однако, не всегда зависят от нас, евреев. И еще есть события, в результате которых отношения «зависают» не только у евреев, например эмиграция. Я уезжал навсегда и прощался со всеми навсегда. Мне казалось, что я ставил точку…

В течение первых нескольких лет после отъезда эмигранту снится сон-кошмар: он возвращается на родину, и обратно пути нет. Конечно, нынешним эмигрантам такие кошмары не снятся — ведь они могут вернуться (и возвращаются!) еще до того, как вода в чайнике закипела. Тех же, кто уезжает навсегда, родина отпускает нелегко, часто забирая по ночам блудных сыновей обратно в свое злое лоно. Там она их мучает картинками детства и первой любви, а перед самым рассветом притворяется, что двери в оставшуюся на Западе жизнь захлопнулись навсегда. Для острастки промелькнут в толпе кагэбистские рожи, и эмигрант сникает окончательно.

Пробуждаешься утром в городе Буффало, сердце стучит; с одной стороны, радуешься, что это был всего лишь сон, но и грустно тоже — опять расстался с любимой. Осталась часть меня в камере пыток, в царстве-лагере. Осталась моя неиспользованная возможность создать наилучшее потомство. Много евреев оставили в Союзе любимых русских и украинских девушек. С кем ни встречусь, у каждого была в прошлой жизни Наташа, Таня или Ира. У меня осталась Люда. Я не знаю, как русские девушки относятся к многоточиям.

Я захотел эмигрировать, когда мне было двенадцать лет. Мне все равно было куда, мне важно было — откуда. В тринадцать лет с моим самым близким другом Аликом мы разрабатывали план побега, изучали карту Советского Союза, искали самые безопасные места для перехода границы. Остановили свой выбор на границе с Ираном, которую решили проскочить на мотороллере. В наши юные годы не было у нас денег на мотороллер, да и вся затея уже тогда казалась нам бредовой, но думать о побеге было сладко. Помню, как мы с Аликом огорчились, когда несколько лет спустя иранский шах выдал Союзу летчика Зосимова, который перелетел границу на маленьком самолете и попросил политического убежища в Иране. Пройдет около пятнадцати лет, и смертельно больной Реза Пехлеви будет рыскать по миру, как затравленный волк, в поисках убежища. Не сомневаюсь, эта участь постигла его за Зосимова.

Сейчас, прожив тридцать лет в Америке, я понимаю, что Харьков был красивый город, что моя тридцать шестая школа могла бы запросто потягаться с любой элитарной английской школой и, наверное, выиграла бы это состязание, и что вообще мое детство было счастливым. Но тогда, с двенадцатилетнего до почти двадцатипятилетнего возраста, я ненавидел родину и свой родной город Харьков. Я не хотел путешествовать по бескрайним просторам Советского Союза. Для меня это было все равно что путешествовать по большому тюремному двору. Ну, так другая камера немного отличалась от моей и какой-то закуток тюрьмы выглядел даже симпатичным, но этого было для меня мало.