Владимир Маканин - Пойте им тихо

С Якушкиным обошлись грубо. Не деликатничали родственники, и понятно — он был для них бродячим знахарем, который где-то и кого-то когда-то вылечил: он не был для них Якушкиным. Не считая исцеленных, люди считают утраты, где каждый умерший — свой. У стены с жуткой рожей стоял неопрятный старик, про которого знали ведь, что не врач, что самоучка, и то, что денег за свою частную практику он не берет, было теперь тоже ему в минус. «Болтал и болтал. А вылечить не смог. Эх ты…» — сказал муж умершей, и сказал он без всякого счета; он оправданно сказал, как говорит человек в несчастье, однако врачу больничному он бы так не сказал. Якушкин молчал — застыл у стены. Муж умершей, ища не самые злые слова, добавил: «Ты подлечи себя, лекарь: сам-то на кого похож!» Муж умершей стоял, стиснув кулаки, — страдание его не унималось и уняться, хотя бы и отчасти, уже никак не могло: двух слов не сказал он жене перед ее смертью, не сказал и в ответ не услышал, и дети не пошептались, потому что полоумный старик к ней не пускал.

«…сам-то на кого похож!» — Якушкин, расслышав наконец, что его прогоняют, стронулся с места — отошел от стены. Дергаясь в рукавах, старик натягивал пальтецо. Молчал. Собрал мази, сгреб пузырьки с настоями трав, полумашинально погружая свое добро в карманы. Коляня был тут же — Коляня только что вошел, и белый его халат был сейчас необходим: родственники, несчастьем озленные, могли наговорить на старика лишнее. Быстро и деловито пройдя к покойнице, Коляня поискал пульс, потрогал предплечье и уже костенеющий массив горла. Подозвав мужа умершей, он спросил: «Ее выписали из больницы как безнадежную?» — «Да». — «Врачи не ошибаются… Зачем же этого шизика звали?» — «Сказали, будто бы он рак лечить умеет… Знаете, в беде куда не кинешься».

Оправдываясь, муж умершей сказал: «Сами жалеем. Сами теперь наказаны — он ведь и проститься не дал. Поговорить не дал. Детей не пустил! Заперся с ней и бу-бу-бу-бу, сволочь какая…» Коляня его выслушал. На всякий случай Коляня с его слов записал день и час, когда знахарь был зван, а также — день и час смерти, он еще раз заглянул в склеры покойницы, с трудом разлепляя ей глаза. Сказал:

— Когда придут свидетельствовать смерть, не болтайте, что приглашали врачевать этого .

— Ясное дело, доктор. Мне и самому стыдно…

Щеки у мужа умершей были сухие и запавшие от злобы. Он кусал губы в кровь, повторяя:

— Не поговорил ведь с ней. В глаза не глянул…

Коляня, понимающе ему кивая, одновременно наблюдал в окно, с высоты одиннадцатого этажа, за Якушкиным — на той стороне проезжей части (возле стоянки машин) толклась высохшая, тощая фигура знахаря.

Старик, возможно, не понимал и ждал, что кто-то его усадит в машину, кто-то повезет, ласково-льстиво спрашивая, куда, мол, вам ехать, Сергей Степанович, но никто не вез и никто не спрашивал. Таксисты не останавливались, что было, пожалуй, к лучшему, так как у Якушкина наверняка не нашлось бы в конце пути денег. Полубезумный и пошатывающийся старик хотел, конечно, сейчас к себе во флигелек. Он хотел лечь там и тоненько выть, воем ища тоске выход и хоть какое-то уравновешиванье, но флигелек был далеко и как точка города являл собой невыигрышный и совсем неинтересный для таксистов конец. Знахарь — с раздутыми карманами, набитыми пузырьками, — семенил к машине, а появившийся таксист, едва глянув, качал головой: «Не еду!» — и сажал, перемигнувшись, другого пассажира. Знахарь семенил неловко; очередной подъехавший справа таксист двинул его несильно бампером, тут же высунулся из машины, приоткрыв дверцу, и заорал: «Что, дед, — ослеп?» — затем он вновь высунулся, теперь уже погрозив кулаком. Якушкин, смирившийся, пошел пешком — по улице вниз. Попрощавшись с мужем умершей, Коляня быстренько выскочил и, не дожидаясь лифта, слетел вниз. Он заспешил по улице вслед, но впустую: старик уже исчез, невидный в пестрой, вдруг вывалившейся из близкого кинотеатра толпе.

Якушкинцы уже знали о смерти, случившейся «на руках у Сергея Степановича», — собравшиеся, они были взволнованы и ждали Коляню, как ждут с вестями «оттуда».

— Что вы думаете об этом? — тут же тихими голосами стали они спрашивать, вытягивая лица и заглядывая Коляне в самые зрачки. Коляня для них был — умник; и если уж строго — чужак.

— Что вы думаете об этом? — спрашивали они.

Коляня сказал им, что он думает. Когда у врача в больнице умирает больной, как там врач ни мучься и как себя ни укоряй, смерть больного все же не только на его профессиональном умении — смерть лежит и на том враче, который диагностировал прежде. Смерть лежит также на медсестрах, а также на качестве медикаментов. Смерть лежит и на той или иной методике излечения, и, если уж говорить до конца — на том общем состоянии, в каком медицина находится на нынешний год и на нынешний век. Смерть в больнице как бы перераспределяется на весь цех. Кстати сказать, и слава исцеления больного делится соответственно на весь цех или почти на весь: ну, вылечил врач, ну молодец — ничего в этом особенного. Якушкин же тяжесть случившейся смерти несет один, незащищаемый и в одиночку, раз уж он в одиночку получал и греб свою звонкую славу.

Разговорившийся Коляня видел, конечно, что суровая глубина его будущего очерка о знахарстве в целом их не волнует и не заботит. Тихие, они тряслись, как суслики в стужу, именно за Сергея Степановича, за завтрашний день его — «незаконного врачевателя»: только сегодня они, тихие, открыли глаза пошире.

Понимая, Коляня, однако, не хотел их успокаивать, напротив — жестко и не без нажима он сказал, что в другой раз знахарю следует хорошенько осмотреть больного, решаясь лечить, и еще более хорошенько взвесить «за» и «против». Трясущиеся якушкинцы — тоже. Они тоже, ежели они так своего полубога ценят и любят, должны его сдерживать. К примеру: за женщину, ныне покойную, Сергею Степановичу браться никак не следовало — несчастная, в сущности, уже умирала, уже и ангелы сидели с ней рядышком, они же, ангелы, зря не прилетают. Коляня был в той больнице. Своими глазами читал Коляня больничные выписки о той резне, после которой несчастную женщину отпустили проститься с родными, тем не менее Якушкин, цехом не защищаемый, взялся лечить. Зачем?..

— Сергей Степанович отказать не мог, если просят. Для Сергея Степановича отказать значило бы изменить себе, — мягко и как бы издалека закапал словами Кузовкин. (Суслик. И, видите ли, с нравственной начинкой.)

Коляня вспыхнул: распыляя и погубили якушкинский дар. Однако ответил Коляня сдержанно:

— Согласитесь: есть очень много сложных, тяжелейших больных, которые ждут и вправе ждать помощи… Но зачем же браться за воскрешение мертвых?