Владимир Маканин - Пойте им тихо

— Где же он плачет? Извините… Я опять этой ночью слышал.

— Слышал?

— Ну да.

— Через восемь подъездов? (Тут уже вступает в дело реальность, никто не поверит, что ты слышал сквозь ночь, с этим к властям не побежишь.)

— До свидания. Извините.

— А ты это… как тебя? Ты полечись. Димедрольчику попей.

— Завораживающая штука?

— Вот-вот.

И ты уже уходишь с его порога. И он за тобой захлопывает, и только в последнюю полоску, которую съедает дверь, в просвет, ты успеваешь заметить на полу детскую игрушку. Что-то плюшевое, с бантом. Это там, в коридоре квартиры, прямо за ногами будкообразного мужчины.

И вот ночью ты начинаешь монотонно, как позывные, произносить один и тот же текст. Как каплю за каплей, роняешь слова в ночную притаенность и в полусонные голоса:

— Мальчик, а мальчик, почему ты плачешь? Ответь мне негромко.

И через минуту:

— Девочка, почему ты плачешь? Ответь мне негромко.

Ответа нет. И вот ты уже выслеживаешь, когда будкообразный мужчина отправляется на работу. Он идет к автобусной остановке, он впрыгнул в автобус, он уже там, уже отделенный. Ты тотчас спешишь к его подъезду, к его двери. Приникаешь ухом к замочной скважине. Потом приникаешь глазом. И видишь опять на мелкопаркетном полу эту игрушку с бантиком. Но ни звука. Ни шороха.

И далее в том же духе…

На второй день к вечеру Аля вернулась. И как раз я пришел с работы.

— Отвезла? — Это про курточки и свитера.

— Отвезла. Послушай… Какие они у тебя симпатичные!

— Кто?

— Дети.

— Понравились?

— Очень. Особенно младшая.

И тут я заметил, что она дрожит.

— Да ты горишь!

— Нет-нет.

— Чего там «нет»!

А еще через полчаса все стало очевидным и явным: ее бил озноб. Аля хотела что-то объяснить, но не сумела. Губы шлепали, а слова не получались никак.

Я уложил ее. Дал чаю с малиной. И аспирин.

Потом ушел к себе — что-то читал и ставил для нее пластинки. А она заказывала через стенку:

— Эту песню… Еще раз эту.

Я отводил иглу назад.

— Она тебе не надоела?

— Нет-нет.

Вечер был спокойный, тихий, без доносящихся через ночь голосов (она вернулась!), но сами мы были взвинчены. На той самой грани. Аля была вне себя от жара. Я тоже — потому что, если ты ходишь за больным и, кроме вас двоих, никого нет, ты тоже как бы болен.

— Я чокнутая, — бормотала она. — Чокнутая, да?

Я ставил вторую пластинку.

— Заведи какое-нибудь танго, — просила она.

— Уж не хочешь ли ты плясать?

— Нет. Хотя, может быть, да… Я встану!

— Я тебе встану!..

— Ну заведи. Не буду я вставать… Глупости я говорю.

Это все через стенку. И вот я спросил: «Еще? Эту же пластинку?» Она не ответила. Ключ от ее квартиры был у меня. Я вошел, чтобы убедиться. Аля спала… Здесь давалось описание спящей молодой женщины. Когда она спит лежа на спине, лицом к тебе, а пальцы ее стиснуты в кулачки и прижаты к подбородку. Я потоптался. Погасил свет и ушел.

Днем в обед я отвез ее мужу передачу. Апельсины и яблоки. И сок. То есть, если говорить о последовательности, я прикупил все это добро, когда шел на работу, а в обеденный перерыв отнес в больницу.

В записке я накарябал несколько слов: Аля, дескать, сегодня занята. То да се. Попросила, дескать, принести передачу меня. Поправляйся… Он ответил еще более коротко: «Угловое окно справа. Третий этаж».

Я обошел больничный корпус, и он сразу же стал кричать, высовываясь по пояс: «Тезка-а, тезка-а! Спаси-ба-а-а!» И радостно махал руками. Из-за похолодания окна были закрыты. Но он открыл, вывесился и на нерве кричал. Спрашивал:

— Аля здорова?.. Как она — здорова? Не врешь?

— Да. Да.

— В следующий раз придет — не врешь?

— Да. Да.

Он был славный парень — двадцать пять лет, по профессии метеоролог. Метеоролог и немножко поэт. В двадцать два, окончив вуз, он и его дружок отправились работать в тундру — однажды в метель они надолго оказались отрезанными от людей. Тем не менее сидели на своей точке и, забытые, делали дело. Они осилили и холод, и балл девятый, и вечную мерзлоту, как об этом поется в песнях. Но не устояли перед спиртом, которого у них было хоть залейся.

Вернувшись, он и не подумал скрыть от Али свою беду. Он сразу же рассказал ей все — честный был парень. И они поженились.

Аля поправилась, однако теперь заболел я. Или это был грипп и перенялся от Али. Или все то же похолодание.

В этом месте рассказа был мощный ляп, а именно: заболев, я остался в одиночестве, заброшенный и всеми покинутый. Всеми, разумеется, кроме нее, — Аля была рядом. И внимательный читатель тут же промашку засекал — ну как же так? И становилось ясней ясного, что никакая я не птица. Так себе, серенький, маленький и чирикает, как все мы. Конечно, можно было бы без труда и, конечно, без денег организовать, чтобы к моему подъезду то и дело подкатывали лысеющие научные сотрудники с букетами гладиолусов. И чтобы в машинах защитного цвета. Из которых иногда выносили бы тяжелые ящики с виноградом. Но ведь тогда не было бы одиночества. И не было бы ее сострадания, а как же без него?

Был вечер. Теперь уже бредил я. Аля поила меня чаем с малиной. И давала аспирин. Я пустил бы в ход антибиотики, но лет пятнадцать назад, когда писался рассказ, я не знал толком, что это такое.

Я был болен, очень слаб — то самое, что нужно для сострадания.

И именно тут выяснилось, что сострадание состраданием, но Але необходимо уезжать, точнее, переезжать. Она получила бумаги на обмен своей квартиры. Они, Аля и Виктор, уже больше года, оказывается, занимались этими хлопотами. И вот обмен состоялся. Аля собиралась, укладывала вещи, а я бредил и сквозь шум в ушах никак не мог уразуметь, что же это она там укладывает и зачем.

— Пойду, уложу посуду, — разговаривала она сама с собой.

— Аля, — звал я через стенку.

Она, вспомнив, откликалась:

— А тебе пора пить горячее молоко.

— Выпью. Сейчас выпью.

— Так… Посуду уложу в коробки.

Наконец до меня дошло, и я спросил; что же это она там без конца упаковывает? Аля ответила, что уже завтра переезд.

— Куда переезд?

— В другой район. Мы меняемся квартирами.

— Та квартира лучше?

— Такая же.

— Зачем же меняться?

Она объяснила: муж, то есть Виктор, хочет жить на новом месте. Они давно это решили. И обменялись, по существу, тоже давно — только ждали, когда он ляжет на лечение. Он не хочет, чтобы на него показывали пальцем. Чтоб улыбались и говорили — вот этот недавно вылечился. И чтоб (даже по-доброму) спрашивали: не опрокинуть ли, брат, по полстаканчика? Он хочет жить в доме, где его не знают, где он такой же, как все. На равных. Это можно было понять.

…То есть шла последняя и как бы итоговая ночь, когда Аля оставалась со мной рядом. Через стенку, но в ту ночь это как раз и значило — рядом.