Паскаль Брюкнер - Горькая луна

С заходом солнца, когда начал сгущаться ледяной мрак, мы насладились священным часом близости в нашем алькове. Я бы сразу заснул от избытка чувств, но Беатриса настояла, чтобы я пошел с ней на ужин. В сравнении с величавой безмятежностью внешнего мира большая столовая гудела, словно пчелиный улей, хотя была едва заполнена: создавалось впечатление, что укрывшийся в ее дрожащих стенах небольшой народец черпал из холодной враждебности моря сокровища веселья и взаимной приязни. За столом мы познакомились с единственным пассажиром-индусом на борту — это был натурализовавшийся в Англии сикх, врач по профессии, который жил в Лондоне и плыл в Стамбул, чтобы принять участие в конгрессе по акупунктуре. Радж Тивари — так его звали — от души расхохотался, когда увидел меня с «Бхагавад-гитой» под мышкой.

— В Индии, знаете ли, этого никто больше не читает. Кроме тех, кто страдает ностальгией.

— Но ведь это же основа вашей культуры?

— Не больше, чем Библия для вашей. И обратите внимание: боги очень плохо переносят эмиграцию в чужие страны. Кали, устрашающее божество в Калькутте, в Париже — всего-навсего гипсовый идол.

— Дидье хочет затвориться в ашраме, — лукаво сказала Беатриса.

— И весь день пасти коров? Что за странная мысль, когда есть такая красивая женщина, как вы!

Мы все трое рассмеялись, и завязался разговор. Радж Тивари, одетый в твидовый костюм, изъяснялся на безупречном английском, и черты его лица отличались тем благородством, которое присуще многим взрослым индусам. Наш восторг перед Индией удивил его, и он трижды переспросил, почему бы нам не отправиться в Сингапур или Таиланд, страны чистые и современные. Эти оговорки привели меня в замешательство, но его любезные манеры, комплименты, которые он без конца расточал Беатрисе, побудили нас отправиться вместе с ним после ужина в бар первого класса, весь обшитый деревянными панелями теплого медового цвета, с толстой кожаной стойкой и белым роялем под чехлом. Мы пили редко, но тут благодаря превосходному качеству джина и бурбона радостно захмелели, причем из нас троих Беатриса выказала себя самой шумной и экспансивной. Наш новый приятель был в ударе и, чтобы посмешить ее, держал совершенно безумные речи.

— Перед тем как покинуть Индию, англичане, с целью навсегда приобщить ее к западному образу жизни, заполонили полуостров ультрасовременными курятниками. Прошедшие специальный отбор, владеющие двумя языками, получившие диплом лучших колледжей курицы обладали способностью нести уже готовые яйца — всмятку, в мешочек, вкрутую, — которые сразу попадали на стол колонизаторов. Зная, что представители семейства куриных маловосприимчивы к политической пропаганде, британские власти рассчитывали, что это поразительное достижение приведет к краху освободительного движения Ганди. Уже собирались создать птицу, несущую омлет: виляние задом под музыку регтайма позволяло взбивать желтки с белками, и избранные курицы прошли курс обучения чечетке. Но тут проповедь ненасилия проникла в сердца самих пернатых, которые объявили знаменитую забастовку против колониального завтрака, «bacon and eggs strike» [2] Стачка бекона и яиц ( англ. ). (Здесь и далее — примеч. переводчика.) Объявленная в 1947 году независимость прозвучала похоронным звоном для этих воспитательных проектов: курам-коллаборационисткам пришлось отказаться от английского языка и под страхом штрафных санкций вновь нести сырые яйца.

Эта история при всей ее нелепости и парочка ей подобных вызвали у нас взрыв веселья, чему весьма способствовал алкоголь. И после того как Тивари попросил у меня разрешения поцеловать Беатрису в щеку, мы простились с ним в наилучшем расположении духа. Попойка развлекла нас; я с величайшей нежностью уложил мою подругу и, обещав ей быстро вернуться, вышел на палубу, чтобы немного протрезветь. Холодный воздух обжигал мне ноздри, луна была полной, я смотрел на вибрирующий фосфоресцирующий след нашего судна, который, несмотря на темноту, освещал море позади нас, прежде чем раствориться во мраке. Молочное покрывало струилось по бортам и спасательным шлюпкам, легкий ветерок теребил веревочные снасти. Ноги сами понесли меня на верхние этажи корабля, где помимо бассейна, закрытого зимой, находился небольшой бар, обслуживавший также дискотеку. Я вошел туда, дав себе клятву, что задержусь всего на несколько минут. Там была дюжина мужчин — и девушка в облегающих черных атласных брюках, которая в одиночестве танцевала на дорожке. Я сел и стал смотреть на нее, любуясь ее напряженным горлом, оттопыренным задом, руками, бьющими воздух, словно пара крыльев. Ее крутящаяся фигура, воздушная быстрота в перемене поз создавали очень привлекательную картину. Что ей здесь делать? Она ни на кого не смотрела, скользила по полу с легкостью пушинки, словно бы возносилась вверх в куполе света — затем, внезапно прекратив крутиться, сошла с дорожки и уселась за стойкой. К своему удивлению, я узнал давешнюю девушку в слезах. И тут же направился к ней. Насколько она показалась мне бесцветной и смешной после завтрака, настолько вечером я нашел ее в высшей степени привлекательной. Она удлинила веки с помощью румян, подкрасила кармином скулы и спинку своего прямого носа, ее темные, зачесанные назад волосы придавали ей слегка восточный колорит.

— Как вы себя чувствуете после утреннего?

— А вам какое дело?

— Но… это же вы плакали в туалетной комнате, неужели не помните?

— Придумайте что-нибудь получше, если хотите познакомиться с девушкой.

Эта грубость ошеломила меня, а когда я смущен, то меньше всего похож на человека, способного на быстрый ответ. Я с досадой отошел от нее. Она окликнула меня:

— Иди сюда, я тебя, конечно, узнала. Но я узнаю только тех, кого хочу.

В этой фразе я услышал лишь обращение на «ты»; однако, несмотря на свою фамильярность, говорила она с какой-то печальной бравадой. Ее длинные миндалевидные глаза за барьером ресниц смотрели на меня невидящим взглядом, словно она делала прозрачным само мое существование.

— Во что вы играете?

— Я играю в то, чтобы вести игру.

Она захохотала. Это производило гротескное и вместе с тем тягостное впечатление.

— Пойдешь танцевать?

— О… о нет, я почти не танцую.

Я уже чувствовал себя до такой степени неловко, что умер бы от страха, если бы выставил себя напоказ рядом с ней; порой мне удается блистать, когда особых усилий от меня не требуется, но в местах общественного увеселения я всегда цепенею.

— Это меня не удивляет, ты напряжен, как скаут.

Она вновь рассмеялась, и на секунду ее удлиненные глаза чуть смягчили суровое выражение лица. В уме моем теснились тысячи банальных фраз, трафаретных вопросов. Она спросила, как меня зовут, и, похоже, мое имя ее разочаровало. Я перестал понимать, чего она хочет, и не находил ответных слов. Вероятно, мои жалкие потуги выглядели комичными.