Хелен Девитт - Последний самурай

Я говорила Но он как будто играет на фортепиано битловское «Вчера» с брамсовским размахом и сочностью и тем самым ненавязчиво отбрасывает самую суть песни, все равно что оркестру Перси Фейта играть «Удовлетворение» «роллингов» [36] «Вчера» ( Yesterday, 1965) — акустическая баллада Пола Маккарти, вышла на альбоме «Битлз» Help! одна из самых известных песен группы. Перси Фейт (1908–1976) — канадский композитор, аранжировщик, руководитель оркестра, популяризатор легкой музыки как жанра. «Удовлетворение» ( [I Can’t Get No] Satisfaction, 1965) — песня Мика Джаггера и Кита Ричардса, вышла синглом, а затем на альбоме «Роллинг Стоунз» Out of Our Heads.

а он отвечал Ты вот это послушай

и зачитывал фразу, которая была как «Вчера» с брамсовскими гармониями или как будто оркестр Перси Фейта играет «Удовлетворение» по особому заказу

и я говорила Но он как будто так медленно играет первую часть «Лунной сонаты», что все время ошибается, и его ложные доводы лезут на глаза, потому что ему так охота время потянуть

а Либерачи отвечал Но ты вот это послушай и зачитывал очаровательную фразу, под завязку набитую ложными доводами

и я говорила Или даже как будто он играет третью часть «Лунной сонаты», ослепительно виртуозно + совершенно наплевав на музыку, Шнабелю учитель когда-то сказал, что Шнабель музыкант, а пианистом ему не быть [37] Артур Шнабель (1882–1951) — австрийский классический пианист и композитор; приведенная оценка принадлежала его учителю, польскому пианисту и педагогу Теодору Лешетицкому (1830–1915) и побудила Шнабеля не стремиться к виртуозности ради виртуозности, а серьезно заниматься серьезной музыкой. + у этого писателя ровно наоборот

а Либерачи отвечал Да, но ты вот это послушай и зачитывал фразу, которую сотворил глупый виртуоз и он, по-моему, вообще не понимал, о чем я говорю. Лорд Лейтон то, се и это + и он как будто наваливал матрасы на галечном пляже + я как принцесса + горошина, я не собиралась выступать про английский + американский роман, чтобы оценили мое обаяние, так что я прихлебывала из стакана, а Либерачи, дочитав, еще порассуждал о лорде Лейтоне.

Вы поймите, я уверена или, говоря точнее, у меня нет причин сомневаться, что, расскажи я Либерачи о Людо, Либерачи поступил бы как порядочный человек. И все же… Известно, что 99 из 100 взрослых людей 99 % времени не утруждают себя рациональным мышлением (исследования этого не доказывают, я сама выдумала статистику и зря сказала «известно, что», но я удивлюсь, если подлинные цифры окажутся иными). В менее варварском обществе дети не оказывались бы экономически абсолютно зависимы от иррациональных существ, чьим заботам препоручила их судьба: им бы за посещение школы выплачивали приличную почасовую. Однако мы в столь просвещенном обществе не живем, у нас любой взрослый, особенно родитель, обладает ужасной властью над ребенком — и как я могу отдать эту власть человеку, который… иногда мне кажется, что могу, один раз я даже взяла телефонную трубку, но потом подумала и просто-напросто не смогла. Представила, как опять услышу его слепое мальчишеское восхищение пред очаровательной глупостью его неколебимую верность принципу «должен — значит не можешь» [38] В противоположность этическому принципу, который не раз формулировал немецкий философ Иммануил Кант (1724–1804): «должен — значит можешь»; принцип означает, что, если моральный долг побуждает человека совершить некий поступок, логика диктует, что человек на этот поступок способен. Напр.: «Тем не менее долг повелевает ему безусловно: он должен оставаться ему верным; и отсюда он справедливо заключает: он необходимо должен также и мочь это» (Иммануил Кант. Религия в пределах только разума 11793). Пер. Н. Соколова и А. Столярова). , и просто-напросто не смогла.

Либерачи все говорил, говорил и говорил. Мы выпивали и выпивали. Либерачи говорил все больше, больше и больше и все чаще и чаще спрашивал, не заскучала ли я с ним, и в результате уйти становилось все невозможнее и невозможнее, потому что, если я с ним не заскучала, с чего бы мне уходить?

Тут я подумала: должен же быть еще какой-то способ устроить так, чтоб не пришлось все это слушать, и способ, конечно, был. Либерачи ведь привел меня сюда, чтоб закадрить, так? Закрыть ему рот ладонью будет грубо, но, если закрыть ему рот губами, он тоже замолчит, а я не нагрублю. У него были большие глаза, точно прозрачное бутылочное стекло, очерченные черным, как у ночного зверя; если его поцеловать, решила я, не придется больше его слушать, и вдобавок я приближусь к этому прекрасноглазому зверю.

Он что-то сказал, замолчал, и не успел он заговорить вновь, я его поцеловала, и тотчас наступила блаженная тишина. Было очень тихо, только Либерачи глупо хихикнул, но хихиканье потом прекратилось, а его монологу не было конца.

Я еще не протрезвела и все размышляла, как бы поступить и обойтись при этом без непростительной грубости. Ну, подумала я, можно с ним переспать, это не будет грубо, и, когда он расстегнул на мне платье, откликнулась как подобает.

Большая ошибка.

Воет ветер. Льет холодный дождь. Под яростным ветром и ливнем хлопает оберточная бумага на окне.

Мы сидим в спальне, смотрим шедевр современного кинематографа. С утра я три часа просидела за компьютером + с поправкой на вмешательства печатала часа полтора. В конце концов сказала, что иду наверх смотреть «Семь самураев», + Л сказал, что тоже хочет. Л прочел песни 1–10 «Одиссеи»; историю про циклопа перечитал шесть раз. Еще он прочел про Синдбада-морехода, три главы «Алгебры по-простому» и несколько страниц из «Метаморфоз», и из «Калилы и Димны», и из 1-й книги Самуила — по какой-то системе, которой я не понимаю, и на каждой книге он засыпает меня вопросами.

Я знаю — во всяком случае, говорю себе, — что лучше так, чем японский (поскольку сейчас я хотя бы на 80 % вопросов знаю ответы), + я помню, что сама ему велела. «Илиаду» он читал год — уж не знаю, откуда мне было знать, что 10 песен «Одиссеи» он осилит за три недели.

Я тут вспомнила, что в Книге Ионы всего четыре страницы. Вопросы про иврит — наверняка не так страшно, как про японский. Может, еще не поздно сказать, что, вообще-то, я имела в виду Иеремию.

Надо печатать «Рыбалку для профи», ее ждут к концу недели, но, по-моему, важно сохранить рассудок. Это обманчиво выгодное предприятие — печатать, пока не озвереешь по вине безвинного дитяти.

В интересах того же рассудка я несколько дней ничего не писала для потомков. Писать мне довольно уныло — пока писала про Моцарта, вспомнила вдруг, как моя мать наяривает песню Шуберта и говорит дяде Бадди, Господи, Бадди, да что с тобой такое, ты поешь, как бухгалтер какой, и, хлопнув крышкой, вылетает из очередного отцовского недостроенного мотеля + мчится прочь по шоссе, а дядя Бадди тихонько насвистывает мелодийку + почти ничего не говорит. И что толку об этом помнить?