Хелен Девитт - Последний самурай

Я снова сел в седло и поехал вверх по дороге. Проводник сопровождать меня решительно отказался. Дорога свернула, и я увидел… короче говоря, я увидел такое, о чем в больших компаниях рассказывать не так занимательно, как о моих гипотетических подвигах. Солдаты, много могил и крестьяне, под прицелом махавшие лопатами. Меня заметили, стали стрелять, — естественно, я галопом ускакал прочь.

Он положил в чашку три ложки сахара и залил их кофе. Разломил круассан, намазал маслом и вареньем из гуавы.

Он сказал:

Разумеется, я говорю и полагал тогда — ничего не поделаешь, можно только спасать свою шкуру. Но на обратном пути меня это грызло. Я все думал: а вдруг, если бы я выехал в поле, это бы их остановило? Вдруг хватило бы свидетеля, чтобы их остановить? Однако там такая глухомань. Меня бы пристрелили, бросили в канаву, никто бы и не узнал. Но на обратном пути я все думал об этом, и так и эдак. Не могу тебе описать, каково на это смотреть — на эту дыру, от которой отвернулся Господь. Я подумал: будь я проклят, если весь остаток жизни буду себя уговаривать, что не трус. Я подумал: что-то ведь можно сделать.

Ближе к вечеру я вернулся на плантацию и рассказал хозяину, что видел. Он объяснил, что другие плантаторы зачищают индейцев, пытаются зачистить — привезли новую технику, им больше не нужна толпа народу с мачете. Индейцы сопротивлялись, цеплялись за свои деревни, приехали войска — индейцев убивали — ничего не поделаешь — власти чудовищно коррумпированы.

Ну, естественно, я понимал, что идти к властям жаловаться толку нет. Примчаться и в одиночку всех спасти по-прежнему так себе идея. Но меня вдруг посетила гениальная мысль. Ты слышал о Рауле Валленберге?

Нет?

Ну конечно, ты еще мал. Во Вторую мировую он был шведским консулом в Будапеште. Пришли нацисты, стали высылать евреев в концлагеря. А Валленберг стал выдавать шведские паспорта! Евреи стояли в очереди на вокзале, ждали, когда их распихают по вагонам и отправят на бойню, и тут появлялся Валленберг и говорил эсэсовцам: Этот человек — шведский гражданин, я вам запрещаю его забирать! Разумеется, ни один из них не говорил по-шведски! Волшебно!

Так или иначе, я сказал моему другу, что нет ничего проще — надо смотаться туда с кипой британских паспортов, раздать их, и дело в шляпе!

Мой хозяин оказался в пренеприятнейшем положении. Он обильно нес околесицу, которую я позабыл, — что-то про священный долг консула, — по-моему, он все-таки не произносил «священный», но смысл ясен. По моему убеждению, едва ли существует способ достойнее служить королеве, нежели предоставить ее защиту несчастным крестьянам, которых расстреливают вооруженные головорезы! Это убеждение я высказал и ему — он был очень расстроен, но, честное слово, ничего не мог поделать. Беда была в том, что он прожил там слишком долго — ему было что терять, его положение станет невыносимым. Я сказал, что он женат на местной, — может, среди правонарушителей есть и ее родня.

Он понимал, что я не слишком доволен, и ему все это тоже мало нравилось. Наконец он предложил сделку. Он сказал, что мы играем в пикет и он ставит содержимое некоего сундука. Что именно в сундуке, он не помнит; если я выиграю, все мое. А я поставлю тысячу фунтов.

Я согласился, поскольку больше ничего не оставалось, но предложение было совершенно несусветное. Пикет неплохая игра — пожалуй, для двоих одна из лучших, — но она больше зависит от случайности, нежели бридж, а к тому же я в нее толком не вникал, и в смысле мастерства, насколько пикет допускает мастерство, у меня особого преимущества не было. Играй мы в бридж, я, безусловно, выиграл бы, хотя он играл неплохо; а так я не мог поручиться за исход.

Игра вышла отвратительная с первой до последней минуты. Карты мне выпали плохие, играл я без блеска — старался выиграть, стабильно проигрывал. Заподозрил уже, что проиграю свою тысячу, а к спасению бедных ублюдков не приближусь ни на шаг. И когда у меня остались последние пятьдесят фунтов, я подумал, Да ну его к черту, играть так играть — либо Господь хочет их спасти, либо нет, вот мы вскорости и узнаем.

Разумеется, мне тут же подвалила удача. Мы уже играли пять часов — и я три часа отыгрывался, а потом еще три добивался сундука. Под конец мы уже были как трупы — в голове стучит, глаза сухие, как камни, — и в сравнении с ним я еще был красавец. Очень сомневаюсь, знаешь ли, что он, когда мне это предлагал, сознавал, на что идет, — что он будет играть на тысячу фунтов и право обречь на гибель невинных людей. Не представляю, каково ему было защищать это право 11 часов кряду. В конце концов он бросил карты на стол — на меня не смотрел, — сказал, что мы увидимся утром, и пошел спать. В дверях обернулся. Сказал, что, если британскому подданному будет нанесен урон, консул обязан выразить властям протест в самых сильных выражениях.

Я кинулся к сундуку — а внутри целая стопка паспортов и какая-то официальная на вид печать.

Паспорта были устаревшие — одному Богу ведомо, сколько они там хранились, не удивлюсь, если консульство, а с ним и паспорта передавались из поколения в поколение с прошлого столетия, — с описанием внешности, а не с фотографиями. Я разрешил себе поспать четыре часа. Утром несколько часов заполнял эти паспорта, раз 50 или 60 написал волосы: черные, глаза: черные, кожа: смуглая. Графу имя оставил пустой, рассовал их по седельным сумкам и ускакал.

В общем, ты бы видел лица этих солдат, когда первый крестьянин предъявил британский паспорт! Мой друг внушил мне крохи испанского, хватило сказать «Этот человек британский подданный», и я стоял среди черноволосых, черноглазых и смуглых верных подданных королевы и надеялся только не лопнуть от смеха. И что прекраснее всего, не докажешь, что это неправда, — гватемальских документов ни у кого не было.

Вышла некая польза. Одни индейцы и в самом деле по этим жалким бумагам приехали в Великобританию. Другие ушли в горы к партизанам.

Короче говоря, провернув такое дело, я вошел во вкус. Мы нынче перед бумажками тушуемся — моя мать была египтянка, отец из Венгрии, в обеих странах веками освященная бюрократическая традиция, и я показывал нос официальным структурам с неописуемым трепетом. Едва попробовав, осознаешь, до чего это просто! Обычно и вопроса никто не задаст — раз сказал, что ты датский консул, большинству и в голову не приходит усомниться. Я стыжусь, поистине стыжусь тех случаев, когда не прикидывался полномочным представителем той или иной иностранной державы.

Я сказал:

А вы хоть что-нибудь успели в Западном Папуа до депортации?

Он сказал:

Ну, по визам кое-кому удалось выехать из страны, а вот ввезти их в Бельгию оказалось нелегко. Зря я, конечно, ее выбрал, у них там с юмором нелады, но мне стало скучно играть датчанина инуитского происхождения, и в «Хэлло!» был мой портрет с Паолой, я подумал, это лишний раз поддержит мою версию, и вообще, у меня французский ничего себе. Мать, понимаешь ли, училась в швейцарском пансионе — ее мать была ливанкой, и устрашающе космополитичной притом, — там девочек заставляли учить французский, немецкий и английский, а за проступки итальянский. Собственно говоря, так она и познакомилась с моим отцом. Ее за какое-то ужасное нарушение школьных правил приговорили к неделе итальянского, она вышла за дверь и поймала машину до Монте — решив, видишь ли, что, поскольку она самостоятельна и богата, доучиваться ей необязательно. Отнесла в ломбард золотой крестик, который носила в школе, — она была, разумеется, мусульманкой, но крестик служил скорее бижутерией, — и все деньги, какие были, просадила на фишки. 28 — ее любимое число. Не могла проиграть. Мой отец проигрывал всю неделю, но просек, куда дует ветер, и тоже поставил на 28, — едва удача вернулась, ему хватило ума ее не упустить, и, когда мать ушла, он отправился за ней. У отца были причины проклинать школу; мать тотчас невзлюбила венгерский, язык, который, говорила она, девочке в школе навяжут, разве что если она изобразит 120 Journées de Sodome [139] «120 дней Содома, или Школа разврата» ( Les 120 journées de Sodome or l’école du libertinage, 1785) — роман французского писателя и философа Донасьена Альфонса Франсуа, маркиза де Сада (1740–1814). , и не согласилась выучить ни единого слова; послушав, как арабский продирается сквозь сухой отжим отцовского венгерского акцента, она объявила, что не подпустит отца к своему родному языку, и велела ему ограничивать издевательства английским и французским (немецкий он презирал, хотя говорил хорошо), на каковых наречиях мои родители только и беседовали весь свой брак.