Говард Джейкобсон - Время зверинца

— Я всегда чувствовал, что там что-то есть, — сказал он мне.

Этим утром он сменил черную шляпу на вязаную ермолку.

— Где это «там», Иафет? — Он теперь не отзывался на имя Джеффри, так что приходилось или называть его Иафетом, или не называть никак.

Я бы сейчас не удивился, услышав, что все это время его мучила вовсе не опухоль — это его неправедно забытая еврейскость раздувалась в голове и давила на мозги, покуда он не надел ермолку и не отрастил пейсы, что тотчас же привело к благотворному результату. Чего доброго, он еще начнет проповедовать обращение в иудаизм как лекарство от всех видов рака.

Но оказалось, что под словом «там» он имел в виду свое сердце.

— Разве ты никогда этого не чувствовал? — спросил он, хлопая себя по груди.

— Я много что чувствую сердцем. Но не то, о чем ты говоришь. Только не начинай снова попрекать меня отрицанием.

— И ты не чувствуешь, будто тебе чего-то не хватает?

— Нет, Иафет.

— Не чувствуешь, что существует некий извечный вопрос, ожидающий ответа?

— Нет, Иафет.

Тут я покривил душой. У меня всегда имелся вопрос, ожидающий ответа. Но это был не тот вопрос, и ожидал он не того ответа, как это представлялось моему заново рожденному в лоне веры брату-иудею. Звучал этот вопрос так: «Куда подевалась книга как престижный объект и как источник мудрости?» А ответ следовало искать на полках для уцененных товаров в каком-нибудь провинциальном универмаге.

Он мне улыбнулся. Было странно видеть, как изменили его внешность борода, пейсы и ермолка. Глаза его казались более темными и блестящими, губы — более влажными, общий вид — более одухотворенным. Даже его пальцы как будто вытянулись в длину.

На полу у его ног лежала стопка книг в ярких обложках (кухонный стол был целиком занят мозаичным пазлом). Из соседних комнат доносились звуки ворочающихся во сне Альцгеймеров — или теперь их следовало именовать Альцлюбавичами?

— Мы можем изучать эти книги совместно, — предложил он.

Мне хотелось сказать ему: «Как ты думаешь, почему предложение изучать что-либо совместно сразу наводит на мысль о книгах, читать которые еще мучительнее, чем быть заживо съеденным крысами?»

Но это было бы слишком грубо даже для меня, притом что я изначально намеревался быть грубым. И я сказал так:

— Согласен, но с условием, что изучать мы будем предмет по моему выбору.

— И что это будет за предмет?

— Романы Генри Миллера.

Он закрыл глаза. Его веки стали более тяжелыми и темными, более средиземноморскими, чем были прежде. «Интересно, пользуется ли он косметикой?» — подумал я.

— Подозреваю, что ты его не читал.

— Не читал.

— Тогда почему ты закрываешь глаза с таким видом?

— Я спрашиваю себя, насколько его книги могут быть похожими на твои…

— Хотел бы я, чтоб мои были похожими на его , — сказал я. — Но я не понимаю, к чему тебе задаваться таким вопросом. Ты ведь и моих книг тоже не читал.

— Ты же знаешь, я никогда не увлекался чтением.

— Я знаю. Потому и удивляюсь, видя у тебя такую кипу книг.

— Ну, это совсем другие книги.

— Надо полагать.

Я взял верхнюю из стопки. Письмо справа налево, старинный шрифт — тяжеловесный и скорбный, в котором невозможно почувствовать музыку гласных. В ушах прозвучало шокирующее, непростительное, неопровержимое определение Святой земли, данное Леопольдом Блумом: «Седая запавшая пизда планеты». [100] Джойс Дж . Улисс (1922, ч. II). Пер. С. Хоружего и В. Хинкиса. Леопольд Блум — главный герой этого романа, дублинский еврей. Мы были два похожих еврея, Блум и я. Тонкокожие, всегда готовые увидеть оскорбление в чужих словах, всегда допускающие двойное толкование — пизда , если подумать, штука отнюдь не ничтожная, как-никак из нее все мы вышли, — ну да хватит об этом.

Но, как оказалось, пока еще не хватит.

— Ты когда-нибудь писал книгу про нас? — удивил меня внезапным вопросом Иафет.

— Про нас?

В качестве пояснения он покрутил одни из своих локонов, призванных изображать пейсы. Будь у меня пейсы, подумал я, так бы и крутил их все время, не смог бы удержаться. А то и машинально, сам того не замечая, выдергивал бы их волосок за волоском.

— «Нас» как чего-то единого не существует, Джеффри… то есть Иафет. И я никогда о «нас» не писал.

— Но почему? Что с нами не так?

— Просто мне это было неинтересно, как тебе неинтересно читать книги. И я не вижу, почему мой подход должен измениться только потому, что с тобой произошли какие-то трансформации, называй их как хочешь. У тебя есть опухоль. У меня ее нет. Если вера тебе помогает с ней бороться, прекрасно. Я очень рад за тебя, но не пытайся навязать свои понятия мне.

Это, в конце концов, оскорбительно.

— Ты упускаешь из виду один момент.

— Вот как? И что это за невидимый мною момент?

— Рабби Орловски сказал мне, что все лучшие писатели Америки — евреи. И еще он сказал, что никогда не слышал о тебе. А вот если бы ты писал книги о евреях, он бы наверняка о тебе слышал.

— Так ведь то в Америке.

— Он не слышал о тебе и здесь.

— Мило с твоей стороны сообщить мне об этом, Иафет.

— Я помню твое интервью в «Уилмслоу репортер». Ты сказал, что любишь писать о всяких дикостях.

— Ты мне это уже говорил однажды — когда сообщил о своей опухоли.

— А теперь говорю еще раз. Ты любишь писать о дикостях?

А где ты найдешь людей более диких, как не среди евреев?

Я посмотрел на него изучающе. Много ли дикости в этих ребяческих локонах и пейсах? «В ком найти больше дикости, чем в евреях?» Правильнее было бы спросить, в ком этой дикости еще меньше, чем в них. Впрочем, я вполне мог ошибаться — ведь ошибался же я во многих других случаях. Поначалу я решил, что Джеффри втиснул себя в благообразного Иафета, дабы таким образом справиться с диким сумбуром в своей голове. Но что, если все было наоборот: этим шагом он не только не преодолел нечестивое беспокойство, но и поднял его на новый уровень? Нет, он не лицемерил и не притворялся, в этом я его не обвинял; он просто продолжал идти вразнос, только будучи уже религиозным человеком. Разве у нас мало примеров того, как религиозные люди пренебрежительно отзываются о вере, а то и поливают бранью самого Господа? В этом они разительно отличаются от совестливых гуманистов, ограниченных узкими рамками рационального мышления. «Нет», — заявляет такой гуманист и дальше неколебимо стоит на своем. А с другой стороны, мы видим Джеффри-Иафета, который растягивает в улыбке свой влажный рот, возможно насмехаясь не только надо мной, но и над самим собой. Вера содержит в себе и самопародию, а безверие — нет. Как правило, безверие кладет конец всякой неопределенности и двусмысленности. В то время как вера — особенно еврейская вера, насколько я мог о ней судить по романам диких американских евреев, — затевала такие игры сама с собой, какие безверию и не снились. Даже самые благочестивые еврейские праведники в глубине души были хитрецами и манипуляторами.