Говард Джейкобсон - Немного пожить

— Мне не хватает слов, — говорит Принцесса сыну. Она, правда, не уверена, с которым из своих сыновей разговаривает.

— Что такое, мама, что случилось?

— Ничего не случилось. Слов не хватает, вот и все.

— Ты для этого позвонила?

— Думаю, ты скоро узнаешь, — говорит она, — что сам мне позвонил.

Она хватает телефонный аппарат со шнуром и стискивает трубку так, словно хочет ее задушить. Нежные прикосновения никогда не были в ее правилах.

— Нет, мама, ничего подобного. — Он тоже душитель, профессиональный игрок на понижение, он подавляет зевок так, чтобы она услышала, как сильно ему хочется спать. — Я ни за что не стал бы тебе звонить в два часа ночи.

— Не преувеличивай. Двух еще нет.

— А такое впечатление, что есть. В общем, я тебе не звонил. Может, надо было, но нет, не звонил. Словом…

— «Словом» что?

— Что ты хотела мне сказать?

— Перестань демонстрировать по телевизору свой жилет. — Наверное, ты говоришь о Пене. Думаю, он бы тебя поправил: у него не жилет, а футболка.

— Неважно, как это называется, рубашку надо застегивать доверху.

— Скажи об этом Пену, а не мне.

— Кто такой Пен?

— Твой сын.

— Мой сын — ты.

— У тебя не один сын.

— Который из них он?

— Тот, с пасторскими замашками.

— А ты?

— У меня замашки мота.

Он знает, что она все знает сама.

— Выступать по телевизору в жилете — не мое воспитание, — говорит она.

— Анархо-синдикалистами ты нас тоже не воспитывала. Мой драгоценный братец делает идеологические заявления, за которые отвечает только он сам.

— Ты о жилете?

— Я о футболке. Недовольную молодежь возбуждает вид пожилого политика в футболке.

— Кстати, помнится, меня тоже. У отца Пена — это же был, наверное, его отец? — был полный гардероб жилеток. Я называла это «жилетницей». Он бросал старые на кровать и ждал, пока я их выстираю. Пен был зачат на куче жилеток, так что мне вряд ли следует удивляться.

— Мама!..

— Откуда такая брезгливость? Лично тебя зачали на заднем сиденье «роллс-ройса».

— Если ты позвонила только для этого, то я кладу трубку.

— Ты считаешь, что носить жилетку — это неряшливость?

— Нет, я считаю, что это хуже неряшливости, это притворство. Жилетки соблазняют легковерных. Тебя, например, они однажды соблазнили.

— Так с матерью не разговаривают. Если ты позвонил только для этого…

— Это не я, ты сама мне позвонила.

— Я иного мнения.

Но на самом деле Принцесса не может вспомнить, кто кому позвонил.

Она ненастоящая принцесса. Это так, забава. Она сама ее придумала.

«Принцесса Швеппссоудоуссер». Настоящее ее имя, то, с которым она появилась на свет, — Берил Дьюзинбери. Менять его на фамилию мужчины ей было не по нраву. По ее словам, «Принцесса Швеппссоудоуссер» — дань забывчивости, замена имени героини «Тысячи и одной ночи», постоянно выпадающего из ее памяти: Ш-ш-ш-ш… ну, вы знаете. Она считала, что это должно забавлять ее великовозрастных детей, помнящих рекламную кампанию 1960-х [1] Schhh… you know who ( англ. ) — слоган в рекламе популярного тоника. — Здесь и далее примеч. пер. , но ее детей ничего толком не забавляло. В этом они винили ее.

«Ты никогда не впускала в нашу жизнь веселье, — напоминают они ей. — Забавно другое: то, что ты решила, что можешь играть с нами теперь. Честно говоря, это даже неловко. Ты наименее игривая мать из всех, какие только жили на свете».

— Я?

— «Я»! В этом ты вся. Любая другая мать была бы гораздо скромнее.

— В век родительской халатности я учила вас правильно выражаться. Лучше сказали бы спасибо, что родились у учительницы, а не у судомойки.

— Что еще за «судомойка»?

Она мысленно хвалит себя за то, что сдержалась и не ответила: «Твоя жена».

— Твое невежество доказывает последовательность моей системы, — говорит она вместо этого. — Я внушала одно и то же своим ученикам и вам.

— Мы не были твоими учениками, мама…

— Я не договорила.

— Опять твои игры?

— Я никогда не притворялась игривой. Обычно этим грешат папаши.

— Наши отцы всегда отсутствовали.

— Это тоже в природе отцов. Будь добр, удовлетвори любопытство старухи. Ты назвал меня наименее игривой матерью из всех, кто жил на свете. Так сколько матерей тебя воспитывали?

— Можно поручиться, что другие матери не отказываются читать детям сказки перед сном, потому что они, видите ли, скучные и наивные. Господи, ты так и говорила — «наивные»!

— Вот видишь, я научила тебя словечку, которое ты помнишь до сих пор…

— Но не могу употреблять.

— А ты попробуй вращаться в более образованных кругах.

— Я член палаты лордов, мама.

— Мои старания не прошли даром.

— Жизнь — это не просто слова…

— Неправда, жизнь — это просто слова.

— Это еще чувства.

— Чувства!.. Что такое чувства без выражающих их слов? Ворчание, простое хрюканье, пока ты не подберешь слово для обозначения причины твоего ворчания. По этой причине свиньям не дано выразить Weltschmerz [2] Меланхолия ( нем. ). или ностальгию по грязи.

— Откуда ты знаешь, что им дано, что нет?

— Они никогда этого не упоминают.

— Когда хрюкаешь от страха, знаешь, что тебе страшно. Мы никогда не говорили о своем страхе, но мы его испытывали.

— Вы боялись, потому что существовала угроза или от природной робости?

— Нам так и не удалось в этом разобраться. Ты с рождения нагоняла на нас страх. Ты читала нам перед сном сказки братьев Гримм и «Степку-растрепку» — по-немецки.

— Ich?

— Dich! Я все еще просыпаюсь от собственного крика, потому что Храбрый Портняжка собирается откромсать мне пальцы.

— Необходимо было напоминать вам об исходящей от немцев угрозе. Не забывай, из-за них я лишилась твоего отца.

— Это был не мой отец.

— Это были смутные времена.

— Сейчас, что ли, не смутные?

— Сейчас тоже.

— Ты только больше все запутываешь, когда вдруг принимаешься веселиться. Ты была властной матерью, пока растила нас, и мы бы предпочли, чтобы ты такой и осталась. Тебе не к лицу притворяться вдруг беспечной девчонкой.

— Мне не хватает слов, — сказала она.

Это не протокол одного реального разговора с реальным сыном, а сумма многих. Впоследствии ее дети жалели о своей резкости. Матери оставляют после себя жирный след осуждения и вины. Даже эта мать. Да, она за многое в ответе — хотя бы за полное отсутствие у них чувства юмора; а еще за отсутствие в их жизни даже подобия отца, за их безразличие к благополучию друг друга; быть может, даже свою железную хватку они унаследовали у нее. Впрочем, ее девяносто с чем-то лет — не шутка. Нельзя вечно винить во всем свою мать. Если бы они проявили к ней хотя бы толику участия, то — как ни трудно это представить — кто знает, что бы из этого вышло…