Говард Джейкобсон - Время зверинца

— А нынешние блоггеры знают заранее, что хотят сказать, — продолжил он. — Они делают категорические заявления — и это все, для чего им требуются слова. Мои дети все время спрашивают, что я имею в виду, говоря то или это. Они хотят, чтобы все было разжевано и положено им в рот. Просят меня рассказать сюжеты книг, которые я издаю. О чем они, па? Объясни в нескольких словах, и тогда нам не придется эти книги читать. А у меня не получаются такие объяснения. О чем, например, «Преступление и наказание»?

— О преступлении и наказании, надо полагать.

Он не оценил мой сарказм:

— Так ты считаешь, что они правы, задавая такие вопросы?

По-твоему, роман вполне можно загнать в рамки синопсиса?

— Ты прекрасно знаешь, что я так не считаю.

— У тебя есть дети? Я что-то не припомню.

— Нет.

— В этом тебе повезло. Ты не видишь изо дня в день, какими неучами они растут. Мои в школе прочитают сцену под дождем из «Короля Лира» — те сцены, где Лир сухой, почему-то не входят в программу — и уже четко знают, о чем пьеса. «Она об этом старом пердуне, па».

— И что ты им отвечаешь?

— Я говорю, что литература не сводится к простым «о чем-то».

— А они что говорят?

— Говорят, что я старый пердун.

За время того обеда я услышал от Мертона больше слов, чем за десять предыдущих лет.

Но это были его последние слова. «Мммм», — сказал он, взглянув на счет. А немного погодя, даже не твиттернув на прощание, он сделал то, что должен был сделать.

Если не принимать в расчет воровство книг, «сочинение губами» и выдирание волосков из усов, я находился в лучшей кондиции, чем многие другие. И уж точно в лучшей кондиции, чем бедняга Мертон. Я по-прежнему одевался с иголочки — это было у меня в крови, — покупал дорогую обувь и не забывал заправлять рубашку в брюки, исходя из принципа «кто неряшливо одет, тот неряшливо пишет». Но даже с очень большой натяжкой меня нельзя было назвать преуспевающим человеком. Мне шел сорок третий год — староват для писателя двадцать первого века и уж точно слишком стар для новомодных писательских ранжировок, — а выглядел я еще лет на десять-двенадцать старше своего возраста. Я не стал продлевать абонемент в тренажерном зале, увеличил потребление вина до двух бутылок за вечер, перестал стричься и подравнивать брови.

Со стороны могло создаться впечатление, что я ни с кем не хочу иметь дела (собственно, так оно и было).

Но меня гораздо больше беспокоил тот факт, что никто не хотел иметь дела со мной. Я был как запущенный сад, который обходили стороной даже торнадо.

Возможно, я сгущал краски — представителям отмирающей профессии свойственно жалеть себя и пенять на злую судьбу. Ванесса не принимала мои страдания всерьез, полагая, что я просто-напросто нуждаюсь в отдыхе. По ее словам, мне не мешало бы развеяться, сменить обстановку, провести какое-то время вдали от нее — и это притом, что мы без малого двадцать лет прожили вместе.

— То есть отдохнуть от тебя ?

— От своей работы. И от себя самого. Побудь кем-то другим для разнообразия.

— Я и так слишком часто бываю кем-то другим. В этом состоит моя работа.

— Ни хрена подобного. Ты — это всегда ты. А в книгах ты лишь придумываешь себе другие имена. Я издал типично супружеский вздох.

— Только не надо этих звуков, — сказала она.

Я изобразил типично супружеское пожатие плеч, но ее это не остановило.

— Освободись от себя самого. А если тебе нужен отдых от меня , отдыхай на здоровье. Я тебе препятствовать не буду. Когда такое было? Взгляни на меня. Скажи честно. — Она просунула ладонь меж моих бедер. — Будь честен с самим собой.

Когда такое было?

Начиная возбуждаться, я позабыл начало вопроса:

— Когда было что?

Она убрала руку:

— Когда я тебе препятствовала?

— Никогда, — сказал я.

— Спасибо за честный ответ.

Я ждал, когда ее рука вернется на то же место. Не таким ли способом жены вознаграждают мужей за честность?

— Но это не означает зеленый свет для одной из твоих литераторских интрижек, — продолжила она. — Я ведь сразу догадаюсь. Ты знаешь, я всегда угадываю такие вещи. Достаточно услышать по телефону твой слащавый голос и увидеть дрянные букеты, которые ты начинаешь слать по два раза на дню. В таком случае резвись на здоровье, но не рассчитывай найти меня здесь, когда вернешься.

— Если вернусь…

Это прозвучало так, будто я хотел с ней расстаться. Но ничего такого я не хотел. Я любил Ванессу. Она была второй по значимости женщиной в моей жизни. Мне была нужна лишь тема для такой книги, которую захочет прочесть кто-нибудь, кроме меня самого. Если она меня бросит, мое сердце будет разбито, но, с другой стороны, разбитое сердце — вот уже и тема. Не бог весть что, конечно, но все-таки тема.

— Оставь эти пустые угрозы, — сказала она.

Если у меня было туго с идеями, то у нее было туго с чувством юмора. Не то чтобы она не понимала шуток, просто она была слишком хороша для такой ерунды. В сорок один год она по-прежнему могла, не сгибая колени, элегантно вышагивать на семидюймовых каблуках. А для таких упражнений нужна серьезная концентрация.

— Тогда едем вместе, — предложил я и тут же вообразил картину, как мы гуляем по какой-нибудь континентальной набережной, она возвышается надо мной на своих садистских шпильках, а все мужчины завидуют мне, глядя на ее ноги. Как мы останавливаемся тут и там, она сует руку между моих бедер и все мужчины снова мне завидуют.

— Я и без тебя могу отлично провести время, — напомнила она.

— Это мне известно, однако дело не только в тебе. Я не могу отлично проводить время, когда ты не со мной. — Ты, ты, ты.

— Я, я, я.

— Ну и куда мы поедем?

— Выбирай сама. В Австралию?

А вот это уже был вызов. Годом ранее я ездил с ней в Австралию, на Аделаидский фестиваль — куда же еще? — в надежде собрать материал для книги о писателе, поехавшем на Аделаидский фестиваль — а как же иначе? — и там наш брак едва не распался. Обычная история. Поклонница по имени Филиппа говорит писателю, с каким трепетом она читает каждое написанное им слово, а писатель, воровато оглядевшись, увлекает поклонницу в ближайший виноградник и с не меньшим трепетом исследует каждую пуговку на ее платье.

Знала ли об этом Ванесса? Она знала обо всем.

— Еще раз вот так исчезнешь, — предупредила она меня на следующий день во время «завтрака знакомств» в Бароссе (Филиппа, к тому времени уже хорошо мне знакомая, сидела напротив, вся такая чопорно-бесстыдная, — эти «трепещущие над словами» те еще сучки), — и ты отправишься в Лондон один.

— Ты хочешь остаться в Австралии? Да ты здесь в два счета свихнешься.

— Нет, это ты здесь свихнешься. Впрочем, ты уже свихнулся.