Эрленд Лу - У

После завтрака я мою посуду. В Тихом океане. Мы моем в Тихом океане всякую всячину. Такие вот мы ребята!

Эвен и Ким копают отхожую яму. Предполагалось, что я тоже буду с ними копать, но я не в форме по причине пораненного большого пальца. Не знаю, откуда взялась эта ранка — розовая и открытая. Мне она не нравится. Эвен спрашивает, нельзя ли позаимствовать половинку «тайгер-тим файр-стика», чтобы развести костер на дне отхожей ямы, — в книге о выживании сказано, что на дне должна лежать зола. Я сомневаюсь, делиться или не делиться «тайгер-тимом». Я мыслил себе так, что «тайгер-тимы» будут использоваться только для вечерних костров. Однако следует проявлять гибкость и не жадничать, а кроме того, зола в отхожей яме пойдет на пользу нам всем. Я отдаю половинку. Вечерний костер наверняка можно разжечь и остатком «тайгер-тима». Так даже получится больше костров. Костер — это здорово! Постараюсь представить себе, что это один и тот же костер. Часть моего костра сгорит в отхожей яме! То есть нельзя сказать, что целых два костра, но все-таки больше, чем один.

Когда яма готова, настает время купания. Первые три минуты в воде потрясающи. Тело чувствует прохладу. Затем температура выравнивается, и мы продолжаем потеть, сидя в воде.

В тот самый момент, когда я хотел приняться за исследования, жара так усилилась, что нечего и думать о работе. Я ложусь в тень и уже не способен думать ни о чем, кроме одного: скорей бы прошла жара! Долой жару! Кругом лежат, где придется, остальные. Прямо на земле, как и я. Никакая деятельность теперь немыслима.

Я несколько часов раздумываю, что надо бы встать и взять книгу, но так и не нахожу в себе сил. Что поделаешь, слишком уж жарко! Вот и строй после этого планы.

К закату солнца мы почувствовали себя в силах побродить по острову и пообщаться. Эгиль заходит в лагуну метров на сто от берега и радостный возвращается.

— Тут все время чувствуешь дно под ногами, — сообщает он, — и нет никаких оснований полагать, что дальше будет глубже.

Если так, то можно подумать, что из Южной Америки люди сюда дошли пешком.

— Вот так и работают ученые-исследователи, — говорит Эгиль. — Сто метров проверяешь, а затем исходишь из предположения, что на следующих десяти тысячах все будет точно так же.

Мартин говорит, что он обратил внимание на то, как мы ходим. Мы делаем маленькие, коротенькие шажки. И он высказывает догадку, что оттого-то нам и жарко. Такое наблюдение. Он дарит нам его.

— Делайте с ним, что хотите, — говорит Мартин.

Когда мы обратили внимание, что нам нужна рыба для обеда, было уже слишком поздно. Настала тьма, но, к счастью, Мии и Туэн успели наловить много-много рыбы. На этих парней можно положиться!

Thank you, father, for the food we are about to eat. Bless this food. Bless us all in Jesus' name. На этот раз коротенькая молитва кажется нам уже вполне уместной. Мы не пошевелили и пальцем, но рыбу, черт возьми, получили. Кому-то нужно принести за это благодарность.

Я объясняю Мии и Туэну, что нам требуется время для акклиматизации. Несколько деньков. Затем начнутся исследования. Они меня поняли. Ведь мы явились сюда из холодной страны, бледные и землистые.

«Yes», — соглашаются они. А произносят это как «Ye-e-e-e-es», чтобы подчеркнуть, что нам нечего смущаться.

Атмосфера у костра царит задумчивая, не чувствуется радостного оживления. Очевидно, ребята сомневаются, что оправдали ожидания. Это поганое чувство, и чтобы оно не сгустилось, я нашел остроумный выход, взял слово и поведал историю про Исака, маркграфа Мельничное Колесо с железной бородой. И про его лошадь. Трудно выбрать что-нибудь более духоподъемное, подумал я.

Этот человек не кто иной, как главный герой самого знаменитого романа Гамсуна «Соки земли». Я начинаю с самого начала. Слежу, чтобы все внимательно слушали. Гамсун получил за этот роман Нобелевскую премию. В нем говорится об Исаке, который с пустыми руками пришел в далекую лесную глухомань на целинную землю. Он строит землянку для своих двух коз. Он поднимает целину. Удобряет землю. Тут приходит Ингер. Ингер с заячьей губой. На селе никто не хочет на ней жениться, вот она и пришла. Исак лег спать и возжелал ее так сильно, что добился ее. На другой день Ингер от него не ушла. Да так и осталась. И вот Исак и Ингер зажили вдвоем и родили детей. Они поставили дом и обустроили усадьбу. Понемногу обзавелись коровой, лошаденкой. А распаханной земли становится все больше. Когда Ингер забеременела третьим ребенком, появился захожий лапландец Ос-Андерс и показал Ингер — ну что бы вы думали? — убитого зайца. Ну, куда это годится, показывать беременной женщине с заячьей губой убитого зайца! Где ж это слыхано! Ох уж мне эти лапландцы! Никогда не знаешь, что им взбредет в голову! Ну и разумеется, беда не заставила себя ждать. Ингер родила девочку с заячьей губой. Она убивает ее, не желая девочке пережить того, что сама пережила смолоду. Молва о преступлении облетает всю волость, и Ингер попадает в тюрьму. В Тронхейм. Она отсидела там шесть лет и за это время узнала многое о мире, чего никто не знает в ее глухом краю. Возвращается Ингер уже с дочкой, которой была беременна еще до ареста. Девочку зовут Леопольдина. Исак приезжает за Ингер в волость и забирает домой. Он поставил в телеге сиденья, чтобы Ингер и Леопольдина ехали не хуже других. Исак едва узнает свою Ингер. Она одета такой щеголихой и держится непривычно. Осанисто. Она повидала свет. А заячья губа исчезла, ее прооперировали. Исак оробел перед ней и не знает, что и сказать. Он вроде бы даже испугался: вдруг жизнь в глухомани теперь уже не по ней? Они едут домой как будто немного чужие. Леопольдина задремала в телеге, и Исак укрыл ее чем-то, кажется своей курткой, точно уже не помню. Исак и Ингер сели среди вереска отдохнуть. Погожий денек, а до дому еще далеко. Дом, кстати, к ее приезду был покрашен. Это первый покрашенный дом в тех местах. Исак живет в достатке. Он хотел удивить Ингер. Пока они так сидели среди вереска, беседа что-то затихла. Исак не может найти нужных слов, и тогда он вдруг возьми и подыми лошадь. Подошел, нагнулся ей под брюхо и приподнял, так что передние ноги лошади оторвались от земли. Чтобы проделать такое, нужна огромная силища. А Исаак-то, он, ого, какой силач!

Поднял лошадь, как ни в чем не бывало. А Ингер глядит и думает: зачем он это сделал? А как-то неловко и объяснять.

Но я, кажется, понимаю его. Исак не знал, что ей сказать. Он растерялся, оставшись наедине с Ингер, при виде ее красоты и свежести. Он очень стосковался по ней. И вот она приехала. Что же ему было, так и стоять немым остолопом и признать свое поражение? Ему захотелось показать, что он еще молодец. Так уж мы, люди, устроены, что хотим, чтобы нас любили такими, какие мы есть. Если мы не владеем словом, то непременно умеем делать что-то другое. Ну кто не побывал в такой ситуации, когда поднять лошадь представляется единственным правильным выходом? «Эх, была бы у меня лошадь!» — думаем мы тогда. А у Исака лошадь была. Он ее и поднял. Такая реакция тоже имеет право на существование. Не надо ее списывать как отжившую. Ведь некоторым из нас довелось отказаться идти в армию по призыву, и мы кое-что узнали о войне и мире и разрешении конфликтов. У всякого на это свой способ. Исак поднял коня. Такой поступок требует уважения.