Эрленд Лу - У

Руар говорит, что ему понравилось быть олигархом. А вообще-то последний проект вызвал у него наименьший интерес, все это ему уже надоело. Ему интересно готовить для людей вкусную еду. По-настоящему вкусную. Не абы какую, а исключительно полезную. Вот если это у него получится, он будет рад. А с обществом пускай разбирается кто-нибудь другой. У Руара нет ощущения личной ответственности за все. И нечего свысока смотреть на поваров! Чтобы готовить хорошую еду, надо потратить достаточно времени. Может, целую жизнь. Руар сомневается, чтобы на создание новой политической системы потребовалось столько же времени. Систему можно состряпать за час, самое большее — за день. А вот хороший обед нужно продумывать годами. Руар нашел свое место. Он высказался, и все.

Ингве — коммунист. Твердокаменный. Он верит, что это — единственно справедливая система, и отметает любую критику, утверждая, что мир еще просто не видел ни одной по-настоящему функционирующей коммунистической системы. Но она еще появится, появится! И что же он собирается предпринять, чтобы ускорить ее появление? Ингве пожимает плечами. Мало ли что, отвечает он. Ему слишком хорошо живется, чтобы стремиться к великим деяниям. Коммунизм наступит в свое время. Поживем — увидим.

— А что думаешь ты, Эрленд? — обращаются ребята ко мне.

Все глядят на меня, напряженно ожидая услышать, что же я, их руководитель, на которого они привыкли смотреть снизу вверх, вынес из нашего опыта. Они уверены, что у меня уже есть готовый ответ, и по школьной привычке ждут, когда после безрезультатных дискуссий слово возьмет учитель и все расставит по местам. Все мы когда-то смотрели на учителя преданными собачьими глазами и, получив ответ, уходили вполне довольные. Но тут ведь не школа, а я не учитель. И в известном смысле можно сказать, что мы достигли предельной границы О-цикла. Покинули его пределы. А там сплошные потемки. Кромешная тьма.

— К сожалению, я должен вас разочаровать, — говорю я. — Ответа у меня нет. Я не знаю. Все приходится принимать с оговоркой. Так много фактов, которые нужно как-то оценить. Люди — разные. Надо так много всего учесть, столько всего принять во внимание. Всегда, конечно, можно сказать: «Мда… С одной стороны, так, но, с другой стороны, получается…». Так что я просто не знаю. По-моему, тут надо дать себе время хорошенько поразмыслить на досуге. Лучше это пока отложить.

Получилось несколько трусливо, ну и черт с ним!

И я решил отложить.

Закончился кофе. Для Эгиля, Эвена, Мартина и Руара это как удар. Такого они не ожидали. Они считали, что запасы кофе неограниченны, и вот остались ни с чем. Эгиль сразу же затрясся, слезы подступают у него к глазам, и он бубнит, что с него хватит, он хочет домой. Без кофе рухнули все надежды.

Царит раздражение, и вдобавок все стали еще более вялыми, чем раньше. Ребята чувствуют, что выполнили все, что требовалось, и теперь с них взятки гладки. Не только Эгиль захотел домой. Ребята потребовали от меня, чтобы я позвонил в судоходную компанию на Раротонгу и узнал, когда ожидается следующее судно. Я звоню и узнаю, что оно прибудет через несколько дней. Эгиль говорит: это слишком долго. Надо сматываться отсюда, пока не поздно.

— Для чего «поздно»?

— Просто вообще поздно, и все, — говорит Эгиль. — Неважно, для чего.

Вдобавок противная погода превратила эту ночь в самую неприятную за долгое время. Мы с Эгилем спали на пляже, в палатке, поближе к воде, под брезентовым пологом, и перебирались с места на место каждый час. Сияла полная луна, и ее магия заодно с комарами заставляла нас передвигаться, потом поднялся ветер, и мы удалились от воды, спасаясь от волн. Полил сильный дождь, и нам пришлось прятаться в палатке, а когда там стало слишком жарко, мы легли под брезентовым тентом.

Ночь измывалась над нами изобретательно. Она старалась вымотать нас и, когда мы выбились из последних сил, нанесла нам последний удар разразившейся бурей. В конце концов я плюнул на духоту и забрался в палатку. Мне приснился сон и чуть было не расставил все по своим местам. Включая окружающий мир, вселенную, семью и важнейшие институты общества. Такой вот величественный и всепроясняющий сон! Но тут верх палатки снесло ветром, дождь снова меня разбудил, и сон не успел принести мне просветления. Придется и дальше жить в том же смутном чистилище, что и прежде. Эвен считает, мы должны подать в суд на погоду. Так дальше нельзя! Надо прочесть все, что там напечатано мелким шрифтом, и затем идти в суд. Он высказывается, что сегодня утречко выдалось такое, когда кофе уж действительно необходим. До сих пор он в общем-то мог бы обойтись и так. Но сегодня — катастрофа.

Для того чтобы как-то компенсировать отсутствие кофе, хитрый повар Руар достает банку шоколадной пасты, превращая наш завтрак, несмотря на отсутствие кофе, в счастливую пастораль. Но ребята страдают от последствий ночных мучений, и разговор совершенно не клеится. Эгиль предлагает поколотить Ингве за то, что он (то есть Ингве) весь усеян комариными укусами. Чуть позже Эгиль признает, что это было неприглядное побуждение. Он берет свое предложение обратно.

— Да ну вас! — говорит Эгиль. — Я просто пошутил.

Ким рассказывает о пристрастии своего отца к камамберу. Тот предпочитает камамбер выдержанный, у которого срок годности кончился несколько недель назад. Мы слушаем Кима, но никто на его слова не отзывается.

— Ну, что же вы молчите? — спрашивает Ким.

— Не все же требует комментария, — бросает Ингве. — Ты рассказал милую историю, я выслушал ее, но добавить мне нечего.

— Достаточно было бы кивнуть, или улыбнуться, или хотя бы что-нибудь промычать, — говорит Ким.

Эвен вставляет замечание, что он где-то слышал однажды про историю с камамбером, с точно таким же результатом. Был у него приятель, который поехал по студенческому обмену во Францию, так вот он рассказывал, что в доме, где он жил, глава семейства съедал на завтрак полкамамбера. История про полкамамбера тоже не вызвала никаких комментариев. Так, может, виноват камамбер?

Эгиль вопрошает: каких таких откликов можно ждать на подобные рассказы?

Я отвечаю, что в теории коммуникации можно найти кое-какие мысли по этому поводу. Любое высказывание требует хотя бы минимального отклика для того, чтобы установилась коммуникация. Речь идет об очень мелких сигналах, но, если они отсутствуют, никакой коммуникации не возникает. Остается только высказывание. А что касается анекдота Кима, мне просто ничего не пришло в голову, за что можно было бы зацепиться. Да, я мог бы сказать: «Я в это не верю», или промычать «Гм!», или воскликнуть: «Целых две недели!» Или в конце концов сказать: «Надо же, какой чудак у тебя отец!» Но мне ничего не пришло в голову.