Джойс Мэйнард - Шесть дней любви

— Получившей десять тысяч долларов за донос на мою мать вполне по карману живая игрушка за четыре сотни, — процедил я.

— Щенка мне папа подарил, — возразила Элеонор. — Он заботится о Джиме, когда я уезжаю в школу.

— Значит, ты все-таки поступила в свою распальцованную школу, — проговорил я, крепко держа песика за живот. До меня дошло, откуда его кличка, — вспомнил про Джима Моррисона. — Наверное, Джим пытался покончить с собой, как и его тезка, — сказал я вслух. — Раз героина нет, приходится сигать под колеса.

— Да ты полный псих! — зашипела Элеонор. — Понятно, почему у тебя нет друзей.

— А тебе-то что? Моего лучшего друга в тот день забрала полиция, — сказал я, разумеется для пафоса, но тотчас почувствовал, что это правда.

И в этот момент, к своей огромной досаде, заплакал.

Тут Элеонор могла запросто вернуться к старому репертуару: я лузер и идиот. Поняла ведь уже, что пса своего вернет. В тот момент я вряд ли ее пугал.

Элеонор не шелохнулась — так и стояла передо мной на высоких каблуках, в нелепой шляпе, с большущей сумкой, которую словно стащила из театральной костюмерной. Неужели она еще похудела? Из-за просторного жакета не определишь. Под глазами круги, губы бескровные — я больше не верил, что Элеонор с кем-то занималась сексом. Ее же тронуть страшно — рассыплется.

— Я не знала этого. Просто хотела что-то изменить, — пролепетала Элеонор и зарыдала.

— У тебя получилось, — отозвался я и вернул ей Джима.

Я держал его не дольше минуты, но он уже лизал мне руку. Чувствовалось, он хочет остаться со мной. Пес понимал, пожалуй даже лучше всех, что от Элеонор нужно держаться подальше.

Через пару лет я встретил Элеонор снова, на вечеринке, которую устраивал парень из моей школы, большой любитель театра. На шее у нее висел серебряный кулон с кокаином. Она вытряхивала порошок на зеркальце и вдыхала через трубочку. Этим занимались и другие ребята, но не я. Элеонор все еще казалась тощей, хотя и не такой, как прежде, а вот глаза не изменились — сплошные белки. Элеонор сделала вид, что не знает меня, только чувствовалось: меня не забыли. Я не сказал ей ни слова, хватит, и так слишком много наговорил.

В одиннадцатом классе я наконец переспал с девушкой, хотя, наверное, мог и раньше. Возможности вроде той, как с Элеонор, предоставлялись, но я немного по-старомодному считал, что спать нужно с той, кого любишь, и чтобы девушка любила меня. Бэкки любила. Мы встречались до окончания школы и половину первого курса в колледже. Потом она познакомилась с парнем своей мечты и вышла за него. Сперва я думал, что не переживу расставания, но, разумеется, все прошло. Девятнадцатилетнему в голову что только не лезет!

Мама по-прежнему продавала «Мегамайт» по телефону и все так же без особого рвения, сидя на кухне. Она свято верила, что именно благодаря регулярному приему витаминов я вытянулся до шести футов одного дюйма, ведь ни ее, ни папу высокими не назовешь.

— Ты самый высокий из всех, кого я знаю, — однажды сказала мне мама. — Хотя нет, не самый.

Мы оба знали, о ком она подумала, но имени его не назвали.

Вскоре после моего отъезда из Холтон-Миллса у мамы появилась «настоящая работа», как назвала бы это Марджори. Оплачивалась она не лучше продажи витаминов, зато наконец вытащила маму из дома. Возможно, разлука со мной заставила ее потянуться к людям.

Мама заглянула в местный центр для престарелых и предложила себя в качестве учителя танцев. Фокстрот, тустеп, свинг — старомодные парные танцы. Из-за соотношения полов в том заведении на маминых уроках женщинам приходилось танцевать с женщинами. Мама оказалась чудесным учителем, а дополнительным плюсом было то, что там почти не бывало посетителей с младенцами.

Ученики так полюбили ее, что вскоре мама стала отвечать за всю досуговую программу. Придумывала кружки и игровые вечера, а однажды устроила совершенно отвязную «Охоту на мусор», [25] «Охота на мусор» — игра, участники которой должны найти и собрать определенные предметы за ограниченное время. в которой участвовали даже инвалиды-колясочники. От работы со стариками мама словно помолодела. Наблюдая за ее уроками, когда она, по-прежнему стройная и подтянутая, демонстрировала па в вальсе или сложные движения в линди, я чувствовал в ней искорку счастья, которым она светилась несколько дней моего тринадцатого лета. В тот долгий праздничный уик-энд, когда с нами жил Фрэнк Чемберс.

Прошло восемнадцать лет. В тридцать один год я уже начал лысеть и жил на севере штата Нью-Йорк. Жил, как и сейчас, с Амелией, которая той осенью стала моей женой. Мы снимали домик с видом на Гудзон, совершенно неутепленный, так что в зимнюю непогоду согреться получалось, только когда мы, завернувшись в плед, в обнимку сидели у растопленного камина.

— Ничего такого тут нет, — говорила Амелия. — Если не хочешь прижаться к человеку, зачем жить вместе?

Мы были счастливы. Амелия работала в детском саду и играла на банджо в кантри-группе. Контрабасист у них не кто иной, как мой сводный брат Ричард. Я четырьмя годами раньше закончил кулинарное училище и устроился кондитером в соседнем городке в ресторан, который с недавнего времени на диво популярен. Ближе к осени мы собирались сыграть в Нью-Гемпшире свадьбу, скромную, только для родственников и десятка друзей.

За год до этого наш ресторан посетила журналистка из Нью-Йорка. Она пишет для глянцевого кулинарного издания, которое по карману лишь тем, у кого почти нет времени кулинарничать. В том журнале особенно много статей о пикниках в саду, или на острове в штате Мэн, или на берегу озера в Монтане, где хозяева готовят свежепойманную рыбу для десятка элегантных крутых гостей. Столы принято накрывать на берегу быстрин, где поймали рыбу.

Основной целью было показать красивые фотографии как продукции органических ферм, так и яств, которые абстрактная прабабушка якобы готовила на дровяной печи. Только люди с глянцевых страниц вряд ли имели отношение к тем фермерам и точно не жили так, как создатели этих блюд.

В общем, нью-йоркская журналистка услышала о ресторане, где я работал, и заявилась к нам. Для статьи с фотографией во весь разворот она отобрала мой пирог с персиками и малиной.

Рецепт я, конечно, усовершенствовал — например, добавил в начинку засахаренный имбирь и свежую малину, а вот тесто было от Фрэнка, точнее, от его бабушки, как я и объяснил в статье. Я рассказал и о бабулином секрете — загущать начинку тапиоковым крахмалом, а не кукурузным.

Конечно, я не поведал читателям «Нового гурмана» об обстоятельствах, при которых научился делать такое тесто. Упомянул лишь, что меня научил друг, а его — бабушка, у которой он жил на ферме, где выращивали елки. Сказал, что впервые испек тот пирог тринадцатилетним. В тот день нам неожиданно принесли целое ведро персиков, а тесто мы готовили в страшную жару.