Эрик-Эмманюэль Шмитт - Два господина из Брюсселя

Некоторые из нас умерли через несколько часов от этого изобилия — их организм не принимал больше пищи. Что с того! Они умерли сытыми.

В полночь, наевшись, я пожелал доброй ночи белозубому Петеру и пошел вдоль ограды, высматривая пса… Теперь, после случившегося чуда, я видел в нем ангела, доброго вестника. Его появление помогло мне продержаться последние дни перед освобождением. Я припас для него в кармане кусок паштета и заранее ликовал, представляя, как он его съест.

Но его нигде не было. Я говорил, пел, чтобы он услышал мой голос, но он так и не появился.

Я очень огорчился. Даже заплакал. Это было глупо — рыдать в такой вечер, когда я вновь обрел жизнь, свободу… А я — надо же — жалел о бродячем псе, которого и знал-то всего неделю, — я, лишь стиснувший зубы, когда погибли мои родители.

Назавтра я с отрядом заключенных покинул лагерь.

И снова мы шли много часов по белой равнине. Ничто не изменилось. Опять те же долгие марши… Некоторые падали, как раньше. И как раньше, никто не останавливался, чтобы не дать им умереть в снегу.

Вдруг слева от колонны я услышал лай.

К нам бежал пес.

Я опустился на колени, протянул ему руки — он бросился мне на грудь и яростно облизал лицо. Его язык, неожиданно шершавый, был чуточку противен, но я дал перемазать себя слюной. Этот пес, целовавший меня с любовью, был невестой, которая меня не ждала, семьей, которой у меня больше не было, единственным на свете существом, искавшим и нашедшим меня.

Нас обгоняли заключенные, продолжая свой путь в снегу. А мы с псом все смеялись и визжали, пьяные от счастья, радуясь встрече.

Я встал, только когда конец колонны скрылся из виду.

— Пошли, пес, надо их догнать, не то потеряемся.

Он кивнул своей плоской головой и, оскалясь, свесив из пасти язык, побежал рядом со мной, догоняя отряд. Откуда в нас взялась эта сила?

В тот вечер мы в первый раз легли спать вместе. С тех пор ничто не могло нас разлучить, даже женщина, — я встретил твою мать, уже когда он покинул меня.

В школе, где наш отряд остановился на ночь, прижимаясь к мохнатому боку моего пса, я меньше мерз, чем мои товарищи. Более того, гладя рукой его шелковистую морду, я вновь открывал ласку, нежность, человеческую близость. Я блаженствовал. Как давно мне не хотелось прикоснуться к теплому телу? В какой-то момент я даже почувствовал, что моему изгнанию пришел конец: с моим псом, где бы я ни был, я буду в центре мироздания.

В полночь, когда все храпели и в запотевшее окно заглядывала луна, я посмотрел в глаза моему другу, который, прижав уши, утратил сходство со сторожевым псом, и дал ему имя:

— Я назову тебя Аргос. Так звали собаку Улисса.

Он наморщил лоб, не уверенный, что понял.

— Аргос… Помнишь, кто такой Аргос? Единственный, кто узнал Улисса, когда он вернулся на Итаку после двадцати лет отсутствия.

Аргос кивнул, не столько подтверждая, сколько доставляя мне удовольствие. В последующие дни ему понравилось узнавать свое имя в моих устах, а потом и доказывать мне, отзываясь, что зовут его именно так.

Наш путь домой был долгим, беспорядочным, кружным. Странная когорта узников Освенцима шла, шатаясь, по разоренной, голодной Европе, где и без них мигранты прибавлялись к скорбящему населению, еще не понявшему, кому покоряться. Нас, живых скелетов, таскали с одного пункта Красного Креста на другой в зависимости от поездов и возможностей размещения, стараясь избегать последних боев. Чтобы вернуться в Намюр, я пересек Чехословакию, Румынию, Болгарию, затем сел на пароход в Стамбуле, побывал на Сицилии, высадился в Марселе и проехал через всю Францию поездом до Брюсселя. Во время всего этого путешествия Аргос не отходил от меня. Встречая нас, люди — кроме тех, что пожимали плечами, — диву давались, какой он вышколенный… А между тем я не дрессировал его и не принуждал к чему бы то ни было — я тогда был слишком чужд миру собак, — мы просто крепко привязались друг к другу и были этим счастливы. Мне стоило лишь подумать свернуть налево, чтобы свернул Аргос. Глядя на нашу фотографию — один американский солдат снял нас в лагере для перемещенных лиц, — я понимаю, что мы выстояли против нужды, тягот, страха и неуверенности в завтрашнем дне, потому что черпали силу в нашем союзе. Каждый надеялся выжить лишь вместе с другим.

Как бы он ни был голоден, Аргос всегда ждал, пока я не съем свой хлеб. Человек вцепился бы мне в горло; он же терпел, уверенный, что я дам ему кусок. А ведь я ни с кем бы не стал делиться! Его уважение делало меня добрым. Если люди имеют наивность верить в Бога, то собаки имеют наивность верить в человека. Под взглядом Аргоса постепенно становился человеком и я.

В течение этой одиссеи я почти не думал о родителях. Многие бывшие узники вокруг меня мечтали о встрече с близкими, ведь если они выжили, почему было не выжить их отцам и матерям; я же выкинул эту мысль из головы — во мне жила глухая, подсознательная уверенность, что никого из моих родных больше нет на свете.

Добравшись до Намюра, я поднялся к нашей квартире и постучал в дверь.

Все тот же натертый пол лестничной клетки, знакомые звуки и запахи — за три секунды, пока я топтался перед облупившейся табличкой, мое сердце едва не выскочило из груди: я вдруг поверил, что может случиться чудо. Привычный скрежет дверного замка взволновал меня до крайности.

Из-за двери высунулась женщина в ночной сорочке:

— Вам кого?

— Я…

— Да?

Я подался вперед, чтобы разглядеть две комнаты за спиной незнакомки. Там мало что изменилось — те же обои, занавески, мебель, — новыми были только жильцы: сидел за бутылкой муж в белой майке, два маленьких мальчика катали по полу картонную коробку.

Естественно, квартиру сдали… В ту минуту я понял, что у меня больше ничего нет и я один на свете.

— Э… извините, я ошибся этажом.

Я не посмел ей сказать, что жил здесь… Наверно, боялся, что за мной тотчас явится гестапо.

Женщина с сомнением поморщилась.

На цыпочках я, подкрепляя свою ложь, поднялся этажом выше.

Мегера, занявшая место моей матери, буркнула, закрывая дверь:

— Чудной какой-то…

Я позвонил к соседке сверху. Открыв дверь, она вздрогнула, прекрасное лицо напряглось, она не решалась поверить своей догадке.

— Это… ты? Это правда ты?

— Да, мадам Паскье, это я, Сэмюэл Хейман.

Она раскинула руки, я бросился ей на шею, и мы заплакали. Вот ведь тайна. На короткое время этого объятия почти незнакомая женщина стала мне матерью, отцом, бабушкой и дедушкой, сестрой — всеми, кого мне так не хватало и кто, будь они живы, был бы счастлив узнать, что я вернулся.

В последовавшие за этим недели эта добрая и мудрая женщина занялась моей судьбой. Она предоставила мне жилье — каморку под крышей, — без промедления записала меня в лицей, позаботилась о том, чтобы я был сыт и прилично оделся. А потом — вот был чудесный сюрприз! — отвела меня однажды в воскресенье на обед к отцу Андре, моему благодетелю, который на радостях чуть не задушил меня в объятиях.