Марта Кетро - Хоп-хоп, улитка

Он стоял и смотрел вниз, и я тоже посмотрела. Теперь я знаю, из чего состоит печальное недоразумение: винегрет, помидоры и колбаска. И цвет у него свекольный.

В марте все заболеют. Ну да, ветер вдруг покажется теплым, снег превратится в дождь, и мы снимем шубки, чтобы не намокли, и в самом конце марта простудимся и проваляемся в жару весь апрель, и только к маю те, что выживут, смогут на слабых ногах подойти к окну, чтобы увидеть новые листья.

И мне это нравится.

«Ты должна завести двоих детей», — говорит мама, и я сразу же, минуя рассудок, вижу двух мальчиков лет пяти, со стеклянными глазами, которые бегают по кругу, механически повторяя «гиго, гиго», и у каждого из впадинки под затылком торчит небольшой железный ключик. Ты с ума сошла, мама, отвечаю.

Ничего не имею против обращения на «вы». Не того, старосветского, между мужем и женой нарядного «Вы», под которым спрятан несвежий домашний халат — невидимый, но ощутимый. Не бледного от гнева дуэльного «Вы»; не торжественного самоуничижительного «Вы», подразумевающего вокруг серый песок каких-то бесчисленных «мы».

Не задыхающегося от почтения «Вы», которым поклонницы величают Его в записочках; и не пренебрежительного «вы» к толпе.

Нет, мне нравится то долгое бархатное «вы», обозначающее определенное расстояние между нами, каждый сантиметр которого ощутим, каждый обласкан нашим вниманием и драгоценен, потому что мы оба знаем, как легко смять, скомкать и утратить дистанцию навсегда (утратить, соединившись или разойдясь слишком далеко, — не важно).

А «ты» — это как взять кого-то за длинный шарф, завязанный на груди, и слегка притянуть к себе жестом фантастической фамильярности — слегка неприлично, слишком интимно и абсолютно ни о чем не говорит.

В метро меня обогнал маленький мужчина с ушами удивительной формы. Как будто во младенчестве в его детские раковины положили по грецкому ореху и сформировали мягкие хрящики в округлые глубокие чашечки. И он теперь вырос, и чашечки выросли и со спины хорошо видны, потому что голову между ними он стрижет коротко.

Не спала всю ночь.

Любимая подруга дала почитать потрепанную книгу, в тексте некоторые фразы подчеркнуты карандашом. В процессе чтения по расстановке акцентов понимаю, что автор пометок — человек романтический, слега наивный, кажется, женщина и, кажется, не очень умная. Постепенно неизвестный читатель раззадоривается, начинает приписывать комментарии, и становится понятно, что да — женщина, и не просто «не очень», а дура дурой, с претензиями. И сижу сейчас в страшной тревоге и жду приемлемого времени, часов двух дня, когда подруга проснется, и я смогу позвонить ей и узнать точно, не ее ли это пометки. Потому что очень серьезно к ней отношусь, очень, люблю и уважаю. И это, в общем, будет крах, если ее.

Муж мой уезжал на две ночи, и я предвкушала, где, с кем и как их проведу. Не то чтобы собиралась предаться разврату, но определенные планы были. В итоге единственное запретное развлечение, которое себе позволила, — наесться на ночь лука-порея, все равно дышать не на кого. Сижу теперь, как дурочка без подарка, во рту гадко, муж возвращается вечером.

И вчера еще, в театре, сделала стойку на какого-то закулисного человека, явно работающего руками, — бутафора, скорее всего. Крепкий такой, в бандане, глаза нахальные. И тут же одернула себя — не стыдно? это же типаж твоего мужа. Глупо делать вид, что затеяла супружескую измену, меняя шило на шило. Скажи уж — соскучилась.

Подстригая свой розовый куст, я нашла светлый волос.

Первая мысль: «А это точно мой? Он на мне растет или просто затесался?»

Вторая: «Ура, я превращаюсь в блондинку!»

И только третья: «О господи, неужели я седею?! ЗДЕСЬ!»

На вопли собрались люди, осмотрели волос и успокоили, сказав, что он обычный темно-русый, просто свет так упал.

Но ход мыслей мне понравился.

Выковыряла мякиш из его булочки.

— Ты испортила мой хлеб! Как я теперь сделаю из него бутерброд?

— Балда, я не испортила, а благословила.

— Оплодотворила, что ли?

— Нет, оплодотворила — это если бы я в него что-нибудь засунула, например, сыр. А так просто освятила.

Придумала очень жестокую вещь — весы с кукушкой.

И чтобы на каждые десять килограммов еще и били.

Проглатывать или выплевывать — вопрос глубоко интимный, и ответ на него обусловлен для каждого человека его воспитанием, жизненным опытом, понятиями о благопристойности, степенью брезгливости и личным отношением к автору. Более того, если вы все-таки проглотили, дальнейшая судьба книги далеко не очевидна.

Книга может легко проскочить извилистые недра вашей души и выйти нетронутой. Может перевариться, усвоиться и сделаться неотъемлемой частью организма; и, когда придет ваша очередь стать пищей, тренированный потребитель почувствует среди прочих оттенков тонкое послевкусие той книги. Иногда она застревает, и вы, натянувшись на нее, как удав на слона, длительное время являете собою шляпу.

Можно также проглотить книгу не до конца. Например, хвост и задние ноги Пруста до сих пор торчат у меня из головы, если присмотреться. Из-за постоянных переездов библиотека моя разбилась на тысячу кусков, и я даже не уверена, что прочитала все семь (или восемь?) томов «Утраченного времени».

Шляпой я выглядела после Джойса. Прочитать, отрыгнуть и снова прочитать, а потом долго мучиться выхлопами потоков сознаний — Блума, блумовской жены и этого кудрявого поэта, чье имя [12] Стивен, конечно. я так и не выучила.

Переварились, изменив мою биохимию, «Театр» Моэма, повести о Глассах Сэлинджера и все эти смешные длиннофразные англичане. Очень странное чувство, когда причесываешься перед зеркалом и видишь среди собственных волос тонкую, чуть вьющуюся прядь Симора.

Тех, что проскочили, я забыла.

Вот чего со мной почти не случалось, так это выплевывания, того, что называется, «ниасилил, прочитал три страницы и не смог». Даже знаменитый финал «Тридцатой любви Марины» — бросила его, только убедившись, что это «CTRL+A — CTRL+C–CTRL+V» из материалов NN-го съезда КПСС, а их я уже читала.

На всякий случай добавлю, что «Лед» кажется мне книгой нежной и добродетельной.

Хотя иногда приходится выплевывать, да, я не святая, — но только стихи. Не то что выплюнуть, а и сблевать следом. Это, видимо, связано с личной непереносимостью некоторых студенистых продуктов — желе, холодца и слизистых отваров овсянки.