Уилл Селф - Кок'н'булл

Бедный Дэйв 2. Конечно же, он стал жертвой обстоятельств, хотя, с другой стороны… хе-хе, раньше надо было думать и принести в жертву свою крайнюю плоть. Хотя в этом вопросе нам всем следует соблюдать осторожность, не так ли?

Он стал нащупывать ширинку, чтобы раздвинуть фланелево-хлопковые губы.

Я не сомневаюсь, что Дэйв нашел применение себе и в тюрьме. Он даже организовал группу АА среди других заключенных по статье 43. Я полагаю, это пример невероятной силы убеждения. Естественно, то, что он натворил, вызывало в нем ужас и отвращение, однако в какой-то мере это же был не он. То есть он, но в состоянии алкогольного провала, когда он едва ли мог отвечать за свои действия…

— Ну, а вы, что? — довольно дерзко прохрипел я впервые с тех пор, как он напал на меня. Это был мой первый рывок к спасению. Мог ли я ударить его побольнее, туда, в его мягкую профессорскую подбрюшину? — Вы — то отвечаете за свои действия?

— Ода, полностью, без каких-либо оговорок. Мое присутствие и самообладание всеобъемлющи. Я могу презреть все ваши представления и инсинуации, любые намеки насчет того даже, что я люблю делать в уединении, да-да, в святом уединении собственного жилища.

Вам следовало бы сообразить, что человек, переживший подобное блистательно неповторимое и полное превращение, должен быть весьма расположен к театральным перевоплощениям и в дальнейшем.

Он оторвался от меня, встал и, улыбаясь, закрыл нож — бабочку.

— Я полагаю, применять силу, — сказал он, — более нет необходимости.

Возможно, я был под воздействием кавы, а может, просто в шоке, но он был абсолютно прав. Я чувствовал себя как прокисшее молоко, все мои конечности превратились в бесполезные сгустки сукровицы, я не мог двинуться с места, даже если бы захотел. Профессор с угрожающей деловитостью передвигался по купе взад — вперед. Всякий раз, когда он проходил мимо меня, передо мной мелькала открытая рана его ширинки. Да сколько их у него, неужели две?

Он сел, развязал шнурки и посмотрел на меня почти что недоуменно — в тот момент создалось впечатление, будто ручки в студии стал крутить совсем другой звукорежиссер, — голос приобрел другой тембр и новый акцент, как если бы в магнитофон вставили новую пленку. Тон стал приторно-сладким, перенасыщенным слюняво-сахарным чувством единения.

— Кто-то, может, скажет, что мое сексуальное самоощущение большого значения не имеет. — Он потряс ногой, и башмак упал на пол. Носки на нем были в шотландскую клетку. — В конце концов, я всего лишь странный гибрид, неспособный к воспроизводству, генетический тупик. — Он снова встал, расстегнул пояс и спустил штаны. Увидев провисшие кальсоны, я уже не удивился. — Как я уже рассказывал, я пытался делать это сам с собой, однако результаты оставляли желать лучшего… — Он вылез из своего твидового пиджака и повесил его на специальный крючок, снял галстук, одной рукой придерживая узел, как мальчик или неопытный мужчина. Он даже покраснел от натуги. Кроме того, он, возможно, стеснялся раздеваться вот так, на людях. — … выкидыш за выкидышем, и каждый мой окровавленный недоносок как будто провоцировал меня на следующее фиаско.

Однако исподнее он снимал точно как женщина, скрестив руки и схватившись спереди за края.

И вот когда он снял кальсоны, ослабил подвязки и снял их вместе с клетчатыми носками, когда он встал передо мной в чем мать родила, меня пронзило чувство глубокого сострадания к профессору, к Кэрол. Ведь на самом деле никаких черт низкопробной привлекательности, которыми он наделил свое вымышленное альтер эго, у него не было. (Важно, чтобы вы понимали: этот термин я использую не из желания оскорбить, а исключительно в целях употребления максимального количества возможных эпитетов, пригодных для описания его внешности.) Это была собака. Он был из тех женщин с телом средних лет мужчины, ведущего малоподвижный сидячий образ жизни. Плоские тарелки грудей — пирожки на кухонном столе — с нарывами сосков, грозящих вывернуться вовнутрь, стоит только нажать на них. Плоские бедра, изогнутая голень, это была пародия на женские формы. Он снова сел и, раздвинув колени, оставил меня лицом к лицу с существом вопроса. На бархатистом плюше лежало здоровое коричневатое сокровище — все в сосудах и венозных шишечках, больше всего похожее на сучковатый обрубок старого дуба. Он выскакивал из расщелины влагалища, как струя зерна из дырки в мешке. Я с удивлением рассматривал, как эта трансформация повлияла на состояние влагалищных губ. Кожа их загрубела и увяла, они практически срослись с корнем пениса, как некогда модная комбинация пуловера с подшитой снизу футболкой.

И вот что самое странное, в ретроспективе поразившее меня больше всего за время, проведенное с профессором, — такой вот факт: ничего вызывающего особую тревогу в его гениталиях не было, во всяком случае, ни ужаса, ни угрозы они не внушали. Мне показалось абсолютно естественным собственное желание взять его в рот, почувствовать твердь головки, бьющейся о нёбо, и толстый штырь, пульсирующий меж губ, и, в конце концов, я провел языком по мягкому профессорскому пузу. Несмотря на мужскую фигуру, тело его по ощущениям больше походило на женское. Мягкой спине даже в возбужденном состоянии недоставало упругости мужской мускулатуры. А его дыхание — когда он поднял меня с колен, оттянул от промежности и нагнулся для поцелуя — отдавало ванильной эссенцией детства. То было дыхание невинности, доброты, дыхание доверчивое и неиспорченное.

Он поцеловал меня и раздел, а потом — изнасиловал.

Да, он изнасиловал меня. В наши дни в обществе победившего плюрализма редко кто способен вот так просто говорить об этом, однако он не только изнасиловал, он обесчестил меня. Он поносил меня на чем свет стоит, злобно и напыщенно кричал, бормотал и выплевывал самую гнусную брань из той мерзкой мешанины бессвязных обвинений, которой он уже обмазал свой рассказ: против евреев, интеллектуалов, модернистов, психоанализа.

Для него, понятно, это изнасилование имело решающее значение. Я чувствовал, что, проталкиваясь в меня, профессор старался втиснуться в реальность, как в переполненный вагон метро.

— Подожди, — сказал он и крепко поцеловал меня. Язык его вошел в мой рот так же просто, как леденец. — Я хочу сделать тебе то же.

Ион встал передомной на колени — отблагодарить. Он покрыл поцелуями мою одежду, проводя языком по швам, пуговицам и молнии. Я безумно возбудился, буквально до обморока. Но, добравшись до моего пениса, он, вместо того чтобы целовать, лизать и сосать, его укусил. Тяпнул со всей силы и воспользовался моим положением — я был стреножен одеждой, — чтобы выкинуть свои козыри, повторить свою историю с Дэном. Он резко перевернул меня и вставил мне в зад.