Юрий Поляков - Гипсовый трубач: дубль два

– И что родители? – мрачно поинтересовался писатель, уязвленный своей географической убогостью. – Они тоже ни о чем не догадались?

– Ну что вы! Они все знали про Аннет, очень жалели дочь, потерявшую любимую, и обрадовались, когда у нее появилась новая подруга. Вообще я им понравилась, особенно мсье Лорану. Это он посоветовал мне короткие волосы, раньше я носила длинные. Вместе с родителями за долгими семейными обедами (французы едят часами!) мы обсуждали, кого бы нам с Флер удочерить или усыновить. Тогда были в моде сироты с Мадагаскара. Потом мы вернулись в Париж, я подумывала о поступлении в Сорбонну, а Флер уговорила одного голубого журналиста фиктивно на мне жениться, чтобы оформить французское гражданство. Это теперь у них там кругом однополые браки, а тогда – ни-ни… Но однажды я проснулась ночью в нашей кровати с видом на Сену, посмотрела на Флер, свернувшуюся калачиком, чуть похрапыввшую во сне, и поняла… Поняла с ужасающей отчетливостью: все это неправильно и бессмысленно, все это – затянувшаяся детская игра, вроде стряпанья пирожков из мокрого песка. Но только глупые пирожки лепят и угощают ими друг друга не девочки в песочнице, а две взрослые женщины, лежащие в широкой супружеской постели. Одну бросил муж, и она обиделась на всех мужчин. А другая дурит в каком-то ненормальном, подарочном браке. И все это надо немедленно заканчивать! Наутро я сообщила Флер, что еду в Москву разводиться, а потом вернусь к ней навсегда. Она пообещала к моему приезду подыскать другую квартиру – побольше, с детской комнатой, и даже купить гидроматрас. В те времена – последний писк! А еще она сказала, что хочет умереть со мной в один день. Если люди не хотят умереть в один день, то и жить, конечно, вместе не стоит. Правда же, Андрюша?

– Правда, – кивнул Кокотов и вообразил, как его и Наталью Павловну под истошные звуки духовой меди хоронят в дорогом двуспальном гробу.

– Я приехала в Москву и затаилась, оборвав с Флер все связи. Она пыталась до меня дозвониться, отбивала телеграммы, заваливала письмами, подсылала ко мне знакомых, и все это с одним лишь вопросом: «Натали, что случилось?». Мадам Лоран, обеспокоенная судьбой дочери, дозвонилась до моей мамы, чтобы узнать, почему я веду себя хуже, чем Настасья Филипповна? Но поскольку мама французского не учила, а мадам Лоран, как и положено гордой галлке, презирала английский, они друг друга не поняли. Мама вообразила, будто я заняла у Флер деньги, и страшно меня бранила. Наконец в очередной раз ко мне примчался Сирил, ее сменщик из «Пари-матч» и, коверкая от волнения слова, закричал, что если я «не открикнусь» на призывы Флер, она «закончит собой». Я «открикнулась», передала через Сирила, уезжавшего в отпуск, короткое письмо, в котором, клянясь в вечной любви, намекнула, что на самом деле я тайный агент КГБ и работаю под крышей АПН… Мне было приказано завербовать Флер, но я отказалась и теперь стала навек «невыездной». Более того – за мной по пятам ходят громилы из «отдела по убийству инакомыслящих». И знаете, Андрей Львович, сработало!

– Почему? – спросил автор «Кентавра желаний», огорченный нежданным возвращением имени-отчества.

– Ну как же! – воскликнула Наталья Павловна. – Напиши я, что встретила другого мужчину или другую женщину, Флер стала бы за меня бороться. Объяви я, что у меня СПИД, она бы бросилась меня лечить… И не отстала бы. Нет! Никогда. Но КГБ – эти три буквы излечивают французов от всего, даже от большой однополой любви. Флер мгновенно остыла, словно ее опустили в жидкий азот, и написала, что никогда не простит мне советских танков на улицах Праги в 1968-м!

– А танки-то при чем? – опешил писатель.

– Не знаю… Странные они все-таки, европейцы. И ладно. Главное – отстала! Теперь надо было избавиться от Вадика. Когда я слышала его шаги в прихожей, меня начинало тошнить. Рядом с ним я чувствовала себя засахарившимся подарочным зайцем, которого забыли съесть. Оставалось выяснить практические нюансы его романа с Ниной. Оказалось, Вадик регулярно запирается с ней в фотолаборатории. Я сделала, как и положено шпионке, дубликат ключа.

– Зачем? – удивился Кокотов. – Неужели нельзя было…

– Нельзя! Вы не знаете Вадика. Во-первых, по-своему он любил меня, а во-вторых, ему страшно нравилось жить в моей квартире на Плющихе и ездить на дедушкину академическую дачу в Кратово. Он бы ни за что не отвязался. Провинциалы вообще народ приставучий и трудновыводимый!.. Когда, осторожно отперев дверь, я вошла в лабораторию, то застала в тусклом красном свете забавную картину: Нина стояла на коленях и, казалось, надувала большую резиновую куклу, удивительно похожую на моего мужа. Вадик смотрел вверх и морщился, словно мучительно вспоминал чью-то забытую фамилию. Я невольно отметила, как он располнел и округлился за годы нашего брака. Заметив меня, девушка взвизгнула и, хватая одежду, умчалась. А он сначала потерял дар речи, а потом сказал, заикаясь: «Это не я!» Пока оформляли развод и лечили Вадика, пытавшегося отравиться химикалиями, я размышляла, чего теперь хочу от жизни. И поняла: я хочу стать богатой и независимой. Я не желала, как мой дедушка, сначала дружить с Вавиловым против Лысенко, а потом с Лысенко против Вавилова только ради сохранения академической дачи. Не желала, как моя мать, всю жизнь трепетать, что очередной главный редактор попрет ее из эфира. Я жаждала заработать, отнять, украсть, убить, но любой ценой стать богатой, а значит – независимой! Это было мое новое вожделение! Тут и подвернулся Лапузин. А сколько времени?

– Без пяти десять…

– Я должна срочно звонить адвокату. Вы его видели! Но мы с вами обязательно продолжим нашу роскошную беседу. Вы завтра здесь? Никуда не уезжаете?

– Вообще-то мы собираемся с Дмитрием Антоновичем к одному очень серьезному человеку – отстаивать «Ипокренино». Но вряд ли завтра. А вы позвоните из моего номера! Я выйду… Потом еще посидим. Вино вот осталось… – неуклюже предложил Кокотов.

– Нет, нет, у этого вина слишком грустное послевкусие… Спокойной ночи! Я тоже завтра никуда не еду. Видите, как много у нас общего! И помните, Андрюша, вы герой моих первых эротических фантазий!

С этими загадочными словами она поцеловала его в щеку и ушла. А он, допив вино, долго ворочался, стараясь как-то примирить свое новое, смущающее знание о Наталье Павловне с неодолимым влечением к ней. Писатель вызывал в своей памяти большеротую пионерку, сбежавшую от безответной любви в луга, потом думал о юной шпионке, умиравшей в объятьях спортивного кокаиниста, затем воображал голову профессора Доуэля, из великодушия вышедшую замуж за жадного фотографа, наконец измучил себя фантазиями про самозабвенную лесбиянку, хотевшую усыновить мадагаскарского младенца… И всех этих мысленных Обояровых Андрей Львович старался совместить и упрятать, как в матрешку, в нынешнюю, красивую, мудрую, тонкую, манящую Наталью Павловну, которая вдруг оказалась Железной Тоней. Писатель нежно отобрал у нее пистолет, чтобы «голая прокурорша» не застрелилась, и стал закапывать оружие в землю – все глубже, глубже и глубже…