Тьерри Коэн - Она так долго снилась мне...

Мне хотелось понять ее, утешить, полюбить. Она не оставила меня равнодушным, в душе я страстно надеялся увидеть ее еще. Но надежда, которую я разглядел в ее взоре, пугала меня. Слишком большой, слишком сильной была эта надежда. А девушка была такая красивая, такая чистая, такая загадочная — но не та, которой я ждал. Поэтому я счел своим долгом уберечь ее от грядущего разочарования. Перед тем как проститься, Донателла протянула мне свой экземпляр «В тиши ее молчания». В обычной подписи на память я попытался зашифровать послание к ней:

«Донателле. Мне дороги те слова, что нашептало ваше молчание. Моменты, проведенные рядом с вами, незабываемы. Спасибо!»

И я ушел, не предложив ей снова встретиться. Она поняла, что я очертил границы наших взаимоотношений, и, когда написала мне в следующий раз, речь шла о достоинствах моего романа, о ее страсти к чтению — и вдобавок о том, что она думает о мужчинах. Мне нравилось, как и о чем она пишет: слова, чувства, настроения. Мы были похожи, мне в голову приходили те же мысли, я обладал столь же ранимой и чувствительной душой. Словно какая-то невидимая нить нас связывала. Но отвечал я ей сдержанно и суховато, без лишних эмоций, потому что боялся слишком с ней сближаться: вдруг в ней вновь возродится надежда, а я окажусь несостоятельным… Она стала мне необходима, я нуждался в ее дружбе, в ее письмах издалека, в ее незримом присутствии в моей жизни. Я мечтал, что в один прекрасный день мы станем настоящими друзьями. Но внезапно она перестала писать, я расстроился и заволновался. Мало ли на что способна такая тонкая натура? Я забросал ее имейлами, но она не отвечала. Я уже готов был предположить самое худшее, как вдруг от нее пришло короткое и загадочное послание: «Не волнуйтесь, я слишком люблю жизнь, чтобы с ней расстаться. Только вот она меня не любит». На этом наша переписка прекратилась.

Но, словно ангел-хранитель, она сумела разбудить во мне лучшие чувства. Ее слова, все ее существование были чудом, вернувшим меня к жизни. Я вновь обрел себя, повернулся лицом к собственной реальности.

Я понял, чем обязан этой девушке.

А сейчас понимаю еще лучше.

Только я свернулась клубочком в уютном бархате кресла с йогуртом в руке и романом на коленях, как из душа вылетела Эльза. Швырнула полотенце на кровать, открыла шкаф и испустила жалобный стон:

— Вот черт, опять нечего надеть!

Я давно привыкла к ее стенаниям и поэтому не обратила на них никакого внимания: таков был обряд, некий церемониал, нагнетающий напряженность перед каждой из ее вылазок на люди, чтобы в результате появиться там в полном блеске.

Эльза тем временем яростно рылась в груде шмоток. Наконец, издав радостный вопль, она извлекла оттуда топик с юбкой и мигом натянула на себя.

— Опля! Ну как, что скажешь?

Она встала передо мной, скрестив руки на груди, в типичной для моделей шестидесятых годов позе.

— Прямо-таки Барби.

— Не смей приравнивать меня к этой дурехе с нечеловечески длинными ногами, пожалуйста. Я же серьезно спрашиваю.

— Ты великолепна.

— Я бы даже сказала, величественна. Так ты уверена, что не хочешь пойти со мной?

Старая песня! Каждый раз мне приходится ее слушать.

— Послушай, тебе вовсе не обязательно с кем-нибудь кадриться! Ты можешь просто там посидеть, выпить стаканчик, поболтать с кем-нибудь, развеяться, в конце концов!

— Спасибо, дорогая, но, пожалуй, не стоит, — ответила я, вновь погрузившись в чтение: авось уговоры прекратятся.

Но не такова была Эльза, чтобы отступить без боя.

— Слушай, ты живешь какой-то неправильной жизнью! Это в конце концов вредно для здоровья.

Я приподняла одну бровь, вяло выражая удивление.

— Да, согласна, моя жизнь тоже не особо правильная. Но я хотя бы развлекаюсь! А ты тут прозябаешь во мраке, хотя завтра у тебя как всегда трудный день и опять на твоих глазах будут умирать люди, к которым ты успела привязаться.

Я застыла неподвижно с ложкой йогурта во рту.

— Говорила я тебе, не надо было соглашаться на эту работу! Ты слишком хрупкая, слишком чувствительная. Не можешь воспринимать эту жуткую реальность со стороны. Берешь на себя чужое горе.

— Я перестала куда-либо ходить, потому что…

— Знаю, знаю! Потому что не ждешь больше любви, не веришь в нее.

Она метнула в меня мрачный взгляд.

— Что читаешь-то? — вдруг спросила она, явно желая меня подловить.

Я не ответила, уже зная, к чему она клонит.

— Про любовь небось книжка, угадала?

В самую точку. Романы были последней территорией, на которой я была готова примириться с любовью в самой ее сентиментальной ипостаси.

— Сама видишь, что не все с тобой понятно! Твои слова противоречат поступкам. «Я больше не верю в любовь, — передразнила она меня. — Отказалась от мужчин». Чушь какая-то!

— Я так не говорю, — возмутилась я, целясь ложкой ей в лицо.

— Нет, но могла бы. Такой тон очень сочетается с околесицей, которую ты несешь, — заявила она, поправляя перед зеркалом топик.

— Ты поправилась. Задница стала просто огромная, — сказала я, оглядывая ее с головы до ног.

Она так и подпрыгнула, резко обернулась и изогнулась, пытаясь увидеть свой тыл.

— Что, правда? — в панике вопросила она.

— Нет, но могла бы. Очень сочетается с образом шлюхи, в который ты пытаешься вжиться.

Она недобро взглянула на меня.

— Ненавижу тебя!

— А я тебя обожаю. Давай дуй, а не то опоздаешь.

Когда она ушла, я положила книгу на край стола. Я ценила моменты одиночества в нашей квартире, дарящие возможность беспрепятственно предаваться моим экзистенциальным терзаниям. Наполнив бокал белым вином, я уселась у окна. Огни большого города за окном, казалось, вступали в схватку с множеством маленьких одиночеств, манили их, уговаривая объединиться, сплотиться, потереться друг о друга боками. Это был час надежды, час, когда полны рестораны, когда в барах кипит жизнь. Мне нравилось вот так сидеть, представляя себе разных мужчин и женщин, которые выходят из дома, наряженные и накрашенные для вечера, полного соблазнов, готовые обольщать и обольщаться. Некоторые возвращались домой в расстроенных чувствах — столько усилий потрачено напрасно, а в некоторых все еще трепетали отзвуки нарождающейся страсти.

Я решила, что больше в эти игры не играю. Мой удел — мирно стареть в одиночестве, приклеившись носом к окну, с бокалом вина в руке.

На мгновение я отвернулась, слишком уж от этих огней становилось грустно. И тут же заметила на столе конверт. Эльза, видимо, принесла почту и прислонила письмо к вазе — так я догадаюсь, что оно адресовано мне. Я схватила конверт: меня сразу заинтриговал красивый элегантный почерк, которым был написан адрес. Непривычно видеть свое имя, представленное подобным образом…