Тьерри Коэн - Она так долго снилась мне...

Я засмеялась, меня позабавило это обещание, произнесенное таким торжественным тоном, таким серьезным голосом.

— Мое имя означает «ангел», то есть «вестник», и это залог того, что мне предопределена подобная роль, — лукаво шепнула она.

В эту секунду в комнату вошел элегантный мужчина. Я встала и вышла из комнаты — все еще под впечатлением странных речей моей неожиданной подруги.

Смерть мадам Дютур выбила меня из колеи. Я поняла, что каждый умирающий пациент уносит с собой частичку моей жизни. Я отдавала этой работе все свои силы, и я устала, я не в состоянии была больше поддерживать затухающее дыхание, выдерживать угасающие взгляды, слушать дрожащие слабые голоса. Ради чего я жила? Чем я могла помочь этим несчастным? Меня охватили сомнения. Я сомневалась в себе, в своем профессионализме, в нужности своей работы.

Все, к кому я привязывалась, в конце концов уходили.

Что же делать? Может быть, действительно провести незримую границу между собой и пациентами, держаться более отстраненно, стать более профессиональной и умелой, не отдаваться делу всей душой? Эта мысль меня пугала. Мне вовсе не хотелось стать похожей на некоторых наших опытных сестер, ставших с годами совершенно бесчувственными, закрытыми, равнодушными к душевным порывам пациентов, строго и точно выполняющими необходимые процедуры. Они просто делали свою работу, такую же, как любая другая. Часто это были несчастные одинокие женщины. Нелюбимые, нелюдимые.

Для некоторых, не поддавшихся разрушению, вся настоящая жизнь проходила вне больницы. Муж, друзья, дети — у них был кто-то, кто наполнял их жизнь смыслом, о ком они скучали и грустили, за кого радовались… У меня не было никого. Риск попасть в клан прокисших старых дев был вполне реален — и вызывал у меня ужас.

Третий сон

Она по-прежнему лежала на кровати, в той же позе. Именно так она лежала в предыдущем сне как раз перед тем, как я проснулся. И читала ту же самую книгу. Глаза ее бегали по строчкам, на лице сменялись разные выражения, губы порой шептали какие-то слова. Я невидимым свидетелем стоял у порога и любовался ее красотой, лишенной определенных черт, как это бывает в снах, отслеживал каждую деталь, стараясь запечатлеть этот образ в памяти. На этот раз, в отличие от двух предыдущих снов, я не чувствовал себя обездвиженным, приросшим к полу. Я словно плавал по комнате, точно сквозняк, принесенный случайным ветром. Хотелось узнать, что же за роман она читает. Тело мое медленно переместилось поближе, движимое любопытством.

На обложке я с удивлением прочитал свое имя и название своего романа. Тогда я прислушался к тихим словам, слетавшим с ее губ. Подлетев поближе, я узнал некоторые свои фразы. Я завороженно слушал, как ее шепот делает их даже прекраснее, чем прежде, когда мне их нашептывало вдохновение. И был потрясен, увидев, как слеза побежала по ее щеке.

Тогда я понял, что она испытывает нечто вроде экстаза. Неизъяснимый восторг, который испытывают люди, читая романы или стихи, проложившие путь к их сердцу, преодолевшие все барьеры, которые сооружают вокруг него наивность, невежество и глупость.

Я улыбнулся ей в ответ, чувствуя себя соучастником ее восторга, и проснулся.

Слезы катились по щекам, я чувствовал соль на губах. Наслаждался их вкусом, словно то были ее слезы, чудом прошедшие через окна ночи с ее лица прямо на мое лицо. Я представил себе, что в один прекрасный день она сама появится из такого окна. Во сне я решительно возьму ее за руку и приведу в наш мир. Эта мысль меня порадовала, я лежал на постели, умиротворенный, почти счастливый, я представлял себя влюбленным, только что вернувшимся с первого свидания. Возможно ли, что она где-нибудь существует, в заоблачных сферах, вне времени и пространства? Может ли быть, что наши сны происходят въяве в другом измерении, чтобы мы познакомились друг с другом, прежде чем навеки соединиться?

Как иначе объяснить, что из ее уст я слышал целые абзацы, которые наяву совершенно не способен воспроизвести наизусть? Конечно же я был знаком с научной теорией, согласно которой мозг имеет способность запоминать абсолютно все и потом выдавать эту информацию во сне или под гипнозом. Но я предпочитал думать, что она действительно прочла мою рукопись и, более того, она ей очень понравилась.

Захотелось найти те фразы, которые она зачитывала шепотом. Я встал и извлек из мусорной корзины выброшенную накануне рукопись. Быстро нашел взволновавшие ее моменты и попытался вспомнить ее голос, когда их перечитывал. И снова чувства захлестнули меня.

Она плакала не потому, что прочитанная ею сцена была грустной, а потому, что речь в ней шла о любви. Простые слова любви, произнесенные вслух героем, когда он пришел к безумной, замкнувшейся в своем мире женщине. Моя героиня не могла их услышать, но они должны были прозвучать.

Накануне, перечитывая роман, я испытал только гнев: не получалось воссоздать свои чувства, не удавалось больше понять персонажей: я обиделся на них, решил, что они меня предали. Но те же самые слова, услышанные в тихом шепоте незнакомки из моих настойчивых сновидений, теперь показались мне сильными, искренними, яркими и выразительными. Она примирила меня с моим текстом. Дала мне возможность вернуться к источнику вдохновения, к пределам моей боли. Какой еще властью надо мною она наделена? И как я отныне должен оценивать свою работу? Она нравится мне сама по себе или лишь потому, что она облагородила ее своими глазами, своим дыханием, своим чутким сердцем?

Мне нужно было другое мнение о книге — холоднее, беспристрастнее. Я как раз размышлял об этом, когда Жош позвонил в дверь. Он был несказанно удивлен, что я встретил его с улыбкой, что был явно рад ему.

Я тотчас же поведал ему свои переживания и свой сон. Он внимательно выслушал меня, время от времени хмуря брови или как-нибудь еще выражая свои чувства. Я посвятил его в свое намерение доверить ему свою рукопись, объяснил, что мне необходимо еще чье-то объективное мнение, кроме моего собственного или суждения незнакомки из сна. Он на мгновение замешкался, решаясь, а потом схватил рукопись и умчался.

Неделю от Жоша не было ни слуху ни духу. Неужели за все это время он не нашел времени прочесть рукопись? А может быть, ему не понравилось и он не решается мне об этом сказать?

Однажды утром я услышал, как он захлопнул входную дверь, и выскочил на лестничную площадку. При виде меня он явно растерялся, пробормотал, что опаздывает на важную встречу, извинился и исчез, махнув мне рукой на прощание.

Он не появлялся в течение десяти следующих дней, и я утвердился в уверенности, что он просто избегает меня, поскольку не хочет высказывать мнение о книге. Я страдал: его молчание можно было расценить как предательство. Допустим, мой роман действительно так плох, но неужели нашу дружбу может погубить капелька искренности? Меня подмывало постучать в его дверь и разобраться, но я сдерживал себя, опасаясь, что он просто не поймет причину моего гнева. В конце концов, я же сам втолковывал друзьям, что этот роман — не более чем способ провести досуг, внезапное мимолетное увлечение. С какой же тогда стати я так жажду его мнения?