Игорь Сахновский - Острое чувство субботы. Восемь историй от первого лица

Сразу поясню, чтобы не было недоразумений. Это я сама за глаза, мысленно окрестила его Боровом. А потом и в глаза называла, но тоже мысленно, про себя.

Лет пять назад Боров опубликовал сенсационный роман о любви одного ублюдка к своей несовершеннолетней падчерице, после чего быстро стал мировой знаменитостью, пикантным лакомством для фоторепортёров и газетчиков из разных стран. Пресса теперь кокетливо именовала его мистером Малышкой. Предсказуемо заразный ажиотаж со скандальным липким запашком докатился и до моего северного захолустья.

У меня набралась эфемерная стопочка газетных вырезок, которые могли пригодиться, самое большее, для того, чтобы допорхнуть почтовым путём до автора — потешить его тщеславие и замарать ему пальцы типографским свинцом. Я так и поступила: нашла без больших усилий адрес и отправила Борову эти никчемные вырезки, сопроводив лаконичным письмом от лица хорошо осведомлённой, заинтересованной читательницы.

На ответ я не рассчитывала и не особо нуждалась в нём.

Как раз в те дни у меня произошёл разрыв с моей сумасшедшей Хильдой. Она забрасывала меня слёзными посланиями в стиле брошенной любовницы, а я отвечала: «Прекрати свои бабские истерики. Не веди себя так, будто имеешь дело с очередным самцом». Заодно мы лениво доругивались в письмах с мамочкой-аристократкой, которая давно усматривала во мне один сплошной порок или чью-то тяжёлую медицинскую ошибку.

Вот на таком неприглядном фоне почта вдруг одарила меня старомодной рождественской открыткой с французской маркой и бегущим, но разборчивым почерком. Я начала читать с конца: «…Если окажетесь на Ривьере, будем рады видеть у нас гостях».

Ну, конечно же, писал не сам Боров, писала его дражайшая вторая половина (любопытно, как она выглядит?): «Мой муж сердечно благодарит за подборку публикаций о нём…» Обратный адрес: дом 57 по Английской набережной. Надо же, какой щедрый сюрприз.

Я не исключала, что это могло быть всего лишь формой любезности, но сразу твёрдо решила поехать к ним в январе.

До поездки мы успели обменяться ещё парой писем. С оглушительной заботливостью моя корреспондентка задавалась вопросом, где я смогу остановиться, так что мне даже пришлось одёрнуть её: «Надеюсь, вам понятно, что я совершенно самостоятельный человек и никого не прошу меня опекать».

Семейка педантов назначила мне аудиенцию на субботний вечер 14 января. Я приехала накануне, 13-го, и поселилась в одном из самых дешёвых мест. Отель находился далековато от нужного адреса, но для меня это не имело значения.

Переоделась после дороги и ушла гулять. Там было на что полюбоваться. Город сиял полукруглым ожерельем, окаймляющим залив Ангелов. Мне чудились радостные обещания в том, как трепетали под ветром цветные парусиновые маркизы и лохматились головы пальм.

Я знала, что эта странная, очень закрытая парочка притягательна для очень многих людей. И слишком многие хотели бы оказаться на моём месте: получить такое же приглашение, чтобы проникнуть в эту неприступную семейную крепость, увидеть её изнутри. Однако я не позволила себе выказать нетерпеливость и набрала их номер только на следующий день.

Мне ответил неожиданно молодой женский голос: «Когда вы приехали? Ещё вчера?! Вы же полдня потеряли! Тогда ждём вас через час».

Дом 57 нашёлся в двух шагах от гостиницы «Негреско». Это была жёлтая обшарпанная вилла викторианской эпохи с большими окнами и нарядным выходом к морю. Вот, значит, что выбрали наши затворники-эмигранты. Зимнее убежище на Лазурном Берегу.

Я пришла к ним ровно в четыре часа пополудни. Дверь мне открыл сам Боров. Он выглядел точно таким, как я себе его и представляла: слегка моложе своего законного шестидесяти одного; в глаза бросались безупречная холёность, идеальная выбритость щёк, уже начинающих отвисать, менторский блеск залысин. Врождённую барственность манер и патрицианскую брезгливость он маскировал чуть наигранной, озорной непринуждённостью, которая в любую минуту могла быть сброшена без малейшего сочувствия к неудачливому, неугодному визави.

Ведя меня в просторную гостиную и усаживая в кресло, он заговорил так, будто мы уже закадычные собеседники, которые могут, наконец, вернуться к ненадолго прерванной болтовне:

— Что-то я хотел вас спросить…

В гостиной было солнечно и прохладно.

— Желаете выпить? Что же я такое хотел спросить… Да, вот, кстати. Вам известен секрет голубого вина? Откуда эта голубизна, что за фокус?

Я ещё не успела найти в ответ ни одного слова, когда прямо передо мной, на обманчиво безопасной дистанции, удвоенной старинным зеркалом и косым прямоугольником зимнего солнца, появилась очень худая, высокая женщина редкостной красоты. Мне даже увиделось в первый момент вокруг её головы что-то вроде свечения. Но и после того, как я разглядела ослепительную седину над гладким девчоночьим лбом, световой эффект не исчез — эта женщина вся светилась. Она сказала: «Как поживаете?», и я только сумела потрясённо улыбнуться и кивнуть.

С появлением супруги Боров не перестал теребить меня расспросами.

Так что мы знаем про голубое вино?

Известно ли мне, что его жена еврейка?

Догадываюсь ли я, что все буквы и цифры имеют цвет?

Ведь правда “А” радикально чёрная и блестит, как чёрный лак?

Ну да, теперь я должна доказать, что я не совсем олигофрен. Вероятно, для Борова эти вопросы — как сигнальные пароли, вроде набора отмычек к чужой душе.

Вино голубое за счёт можжевеловых ягод.

Что еврейка — не знала, нет. А это категорически важно?

И какой может быть лаково-чёрный, если “А” краснеет, как фуксия, уходя в неоновый стыдный подбой?

Он вздёргивал брови и польщённо покашливал в кулак. Кажется, можно было на время расслабиться. Я сумела пройти первый тур.

Но мне стоило некоторых усилий, чтобы сдержаться и не сказать: «Ах, какой роскошный экзамен, меня сейчас стошнит! Если тебе так нравится играть в вопросы и ответы, то лучше скажи, мать твою, по какому долбанному праву ты заставил маленькую девочку служить игрушкой для похотливого ублюдка? Это ведь по твоей милости целая армия таких же уродов теперь пускает слюни, заглядываясь на детскую наготу».

Боров, скорее всего, поскучнел бы, напрягся и ответил с многотонным юридическим пафосом: «Жаль, что вы не заметили, как меня печалит трудная судьба бедной девочки, усугублённая преступными позывами главного героя. Совершенно безнравственный, растленный тип, который сам же себя и наказал».

И после такого светского диалога меня бы с треском выставили вон.

Вместо этого я спросила: «Что вы сейчас пишете?» и выслушала жеманный спич о том, как сильно проза нуждается в поэзии, и потому он сейчас начал сочинять поэму (точно не помню, кажется, прозвучало название «Палевый огонь»). И, если я пробуду в Ницце достаточно долго (не меньше двух недель? замечательно!), он кое-что успеет мне прочесть.