Алексей Беляков - Пепел и песок

— Деньги? Вернешь.

— Почему я должен бросить? Что за рассветные затеи?

— Он мне не нравится.

— Ты хочешь лишить героя цели?

— Какого героя?

— Меня. Герой должен иметь цель, иначе он никому не нужен.

— Ты нужен мне. Этого герою мало?

— Подожди. Ты будешь писать диалоги?

— Нет. Мне можно лететь?

— Куда? Куда, птица?

— Метро уже открылось.

— Не пиши диалоги, если не хочешь. Но ты никуда не уйдешь от меня. Никуда. Не уйдешь.

— Ради тебя, мой любимый. — Катуар берет сигарету двумя пальцами, прицеливается, словно резвясь, играет в дартс. Сигарета опытной стрелой попадает точно в мишень урны.

— Какая ты ловкая!

— Ты сомневался? Видишь, я бросила. А ты?

— Птица, давай лучше целоваться посреди бульвара, как…

— Марк, а кто была твоя жена?

— У меня не было жены.

— Не обманывай.

— Не было при Шекспире сигарет «Друг». Не было!

— Марк, любимый, никогда не обманывай меня, хорошо?

— Тебе помочь к экзамену подготовиться?

Она похожа на цветок подорожника. Моя однокурсница. Ты спросишь, Бенки, какой у нее цвет глаз. Я до сих пор тебе этого не скажу: не знаю, не понимаю. Да и есть ли у нее глаза? Под глазами есть две вечерние лужайки, это точно. Но сами глаза? Еще есть зубы. Крупные, хорошо бы их поместить в гербарий стоматолога. Хотя я никогда до этого не видел ее в столовой. Зачем ей зубы? И зачем она сейчас пришла в столовую, где я с однокурсником и соседом по комнате Бухштейнфельдманбергшейном ем чудо-пельмени, заливая их живой водой?

— Присаживайся! — говорит Бухштейнфельд… шут с ним. Просто Бух. Он встает и длинными пальцами указывает на место близ его тарелки.

Эта драма с пельменями, Бенки, происходит шестнадцать лет назад.

— Спасибо, — отвечает цветок подорожника и садится рядом со мной. — Зачем ты так много льешь уксуса?

Теперь важно жевать, чтобы ответ потерял всякий смысл в непроваренном тесте.

— Что, прости?

Настойчива. Настой подорожника.

— Прости, что?

Жевать. Унг-унг. Унг-унг.

— Прости, что?

— Это не уксус, это водка.

— Ты не пьешь водку, я знаю.

— Сегодня решился. Мы с Бухом отмечаем юбилей.

— Чей?

— Да, кстати, — Бух направляет в меня острием алюминиевую вилку. — Какой юбилей?

— Остается ровно двадцать лет до сноса Московского университета.

Бух кладет вилку рядом с салфеткой:

— Никак не могу привыкнуть к твоим шуткам.

Она улыбается:

— Если бы ты слышал, что он рассказывал на экзамене про опричнину.

— Могу себе представить. Мне он говорит, что этому всему научил его Карамзин.

Я убиваю последний пельмень и спрашиваю:

— Разве я был не прав насчет опричнины? Опричник Алексей Басманов — лучший нападающий сборной Руси по баскетболу.

— Нет, — ее зубы возражают — Ты говорил не это.

— А что он говорил? — Бух спрашивает бесстрастно, алюминий в тарелке аккомпанирует.

— Ничего не говорил! — она смеется. — Пытался объяснить, что у него болеет бабушка в каком-то Таганроге.

— А, это нормально. — Бух вытирает рот салфеткой — так, что подбородок краснеет от шершавого рвения. — Мне странно, что его до сих пор не отчислили. А бардак в комнате какой он устраивает!

— Хотите я пришлю вам уборщицу? — она смотрит на мой древнеримский профиль (из учебника по античной истории, имени императора не помню), любуется. Профиль молчит, любуется снегом за окном. Москва — третий Рим.

— Второй! Второй год я за ним убираюсь. Привык, — Бух вытирает вилку салфеткой. Он носит свою вилку ссобой. — Только его часть стола не трогаю.

Смена кадра.

Наша с Бухом комната. Желтые обои — цвета мертвых одуванчиков из венка. Над кроватью Буха — карты Израиля и Соловецких островов. Над моей — плакат, на котором четыре друга из Великобритании остаются вечными мальчиками. Плакат выцветает со времен предыдущего жильца-меломана, я не трогаю. Мне их костюмы и прически не мешают. Камера наезжает на стол у окна. Через стол протянута сетка для пинг-понга. Наша мягкая берлинская стена. Справа — некогда полированная поверхность с аккуратными продольными трещинами и как мини-монумент — пишущая машинка Brungilda из аккуратного немецкого сплава. Бух до сих пор боится компьютеров, ему кажется — они искажают его смыслы. Слева — мой уютный хаос. Бумаги с такими мелкими карандашными иероглифами, что не видно ни зги; ветхий завет Чехова — пьесы, которые я иногда ставлю для себя перед сном; искореженные морозом перчатки; открытка от бабушки — глупая белочка с неподъемной конфетой в лапках; апельсиновые косточки на блюдце; журнал с оторванной обложкой; вавилонская стопка видеокассет; карандаши — один, два, три, четыре, вон еще два высовывают клювы из-под случайной газеты; крошки музейного сыра. И граненый стакан в ампирном подстаканнике с барельефом в виде прибытия поезда. Под ним объяснение наискосок: «Счастливого пути!» Прощальный дар папы Карамзина.

Камера переходит на подоконник, где стоит видеомагнитофон, на котором разбросаны мелкие… Не успеваем рассмотреть. И вот — окно. Фокусируем на стекле. По нему ползет титр: «В этой комнате шарить больше нечего, выключай, дурак, камеру!»

— Так помочь тебе с экзаменом? Я очень хорошо знаю этот период.

Бенки, наверно, надо все же произнести ее имя? Хорошо, пусть будет Хташа. Достаточно глухих согласных для нее. А имя мне еще пригодится, увы.

На второй год, когда уже пятеро однокурсниц вышли замуж, она решилась заговорить со мной. До этого только улыбалась, пугая зубами.

— Спасибо, я тоже хорошо знаю этот период.

Хташа молчит, изобретает новый вопрос.

— Все! Я на баскетбол! — Бух поднимается, высокий и ломкий, как кузнечик-оборотень.

— А ты что будешь делать? — Хташа опять улыбается, мымра..

— А он ничем не интересуется, — Бух убирает фамильную вилку во внутренний карман пиджака. — Он только в кино ходит.

— Я тоже люблю кино! Сходим, может быть?

Что ей ответить? Что все билеты проданы до конца столетия?

— Не знаю… Я всегда один хожу.

— Почему?

— Это… это… для меня такое дело…

— Интимное! — смеется Бух, уже мысленно выкатывая из-под кровати заплеванный мяч.

Я обманываю досадную Хташу. Я хочу идти в кино с Руминой. Только звонкие согласные! (Спасибо за это бодрое девичье имя Карамзину, удружил.) И я хочу снимать ее в своем кино, на заветную пленку из шелка.

— Румина!

Она оборачивается, стряхивает пепел на мои полуботинки.

— Что? — зеленые глаза Румины пытаются отыскать того, кто к ней обращается.

— Румина, пойдем в кино вечером? — Я дышу тяжело, как медуза на солнце, политая хреном.

— С тобой? А у тебя есть малиновый пиджак?

— Нет.

— А хотя бы какой-нибудь?

— Нет…