Алексей Беляков - Пепел и песок

Ами декламирует, взмахивая шелковыми руками:

— Но слаще всего закусывать селедкой с луком! Это запретный плод. Поэтому могу позволить себе, только когда я дома и нет гостей. Однако сегодня у меня нет ни селедки, ни лука, ни соленых грибов, ни малосольных огурцов. Секретарь должен был принести и сам пропал вместе с селедкой. Так что нам остается лимон. Я знаю, им закусывают текилу, сама пила ее, когда была в Аргентине с премьерой фильма. Ваша бабушка тогда еще только шила платье к выпускному вечеру. Но чем водка хуже текилы?

— Может быть, есть сыр? — спрашиваю тонким голосом.

— Сыр? Ах, да! Вы его любите. А ну-ка, скажите — «грязь»!

— Грязь.

— А сейчас вы произнесли и вовсе прекрасно. Водка способствует московскому произношению. Только не сползайте со стула, умоляю. Скажите — «Таганрог».

— Таганрог.

— Нет, опять фрикативное. Между прочим, я спросила однажды Сосо, почему он не сумел избавиться от грузинского акцента. Знаете, что он ответил?

— Нет.

— О, этот ответ должен войти в учебники истории. Это посильнее фаллоса Гете! Но это позже. Наша сцена слишком статична, не находите? Ждите меня здесь, юноша.

Она допивает теплые капли вечерней росы со дна своей рюмки и выходит из гостиной, пощелкивая пальцами. Кажется, из Аргентины доносится эхо.

Она права, Бенки. Пора ввернуть трюк, гэг. Проблеск бурлеска. За сцену до этого был триллер, потом мелодрама, а вот теперь мы похохочем. Не спать! — как учили при сценаристе Сталине.

Звонок. Он доносится из дальней прихожей. Фабулой этого дня не предусмотрен. Событий и без того достаточно.

— Юноша! — кричит Ами за кадром. — Откройте! Язанята немного. Большой замок два раза налево. То есть направо!

Пока я добираюсь до двери, переступая по коридорному паркету короткими ножками, неведомый персонаж успевает позвонить еще два раза. По-спартаковски — дзин-дзин, дзин-дзин-дзин! Какой фамильярный звон. Что хочет он этим сказать?

— Но сперва посмотрите в глазок! — предупреждает Ами. — Вдруг пьяный сосед-академик? Ему открывать не надо!

Ами! Дорогая. (Мысленно я произношу «Г» безупречно — как гангстер с георгином на груди.) Ами, я не могу дотянуться до глазка. Но вы не видите этого. Поэтому открываю дверь, как она есть. Два поворота латунной ручки налево. То есть направо.

В лицо мне утыкается букет тюльпанов желтых. Что после тапка все-таки приятней. Еще одно вращенье сюжетного ключа.

— Ты здесь откуда? То есть — вы…

Сквозь тюльпаны вижу Требьенова. Какая индийская встреча! Два брата после долгой разлуки. Отрежьте мне руки. И больше не буду писать.

Но так происходит по вине извне. Я не звал сюда Требьенова, не виноват я, он сам пришел.

— А ты откуда?

— Я принес Амалии Альбертовне цветы.

ГОЛОС АМИ Юноша, кто там?

ТРЕБЬЕНОВ Это я, Амалия Альбертовна!

ГОЛОС АМИ Сильвер? Наконец! Вы принесли сыр?

ТРЕБЬЕНОВ Принес, Амалия Альбертовна. И водки. И даже селедку с луком. Сейчас все сделаю в лучшем виде!

ГОЛОС АМИ Скоро буду! Пока познакомьтесь с моим гостем.

ТРЕБЬЕНОВ Конечно, Амалия Альбертовна! (Мне, тихо.) Мы с тобой не знакомы.

Я Почему?

ТРЕБЬЕНОВ Потому что ты можешь нарушить все мои планы.

Я Какие у тебя планы?

ТРЕБЬЕНОВ Эта женщина для меня не просто…

ГОЛОС АМИ Йо-хоооо!

Оборачиваюсь. По коридору все в том же черном шелковом платье на голубом велосипеде с рулем, как рога барана-пижона, катит Ами. Ей не страшны ни льды, ни облака. Требьенов быстро закрывает входную дверь позади себя, замирает с букетом. Уже перед самой встречей с нами, Ами поворачивает руль направо. Тяжелый велосипед кренится, руль бьет в большое зеркало между афишами.

АМИ Въебошилась все-таки! Никогда не умела тормозить.

Словно дождавшись этой реплики, старое зеркало осыпается крупными кусками — несколько мгновений спонтанной геометрии. Нам остается темная рама с резными листьями лавра. Ами разглядывает поверженные осколки у своих ног.

— Вы не поранились? — К Ами прыгает Требьенов с взволнованными тюльпанами в руках.

— Я? Нет. Но многие теперь исчезли безвозвратно.

— Кто?

— Те, кто отражался в этом зеркале. — Ами приподнимает платье и перекидывает сустав через голубую раму. В зале успевают заметить черные чулки на курьих ножках.

— Это мне цветы?

— Конечно, Амалия Альбертовна! Кому же еще?

— Спасибо. Ты знаешь, где вазы. Желтые тюльпаны очень идут к голубому велосипеду, не так ли?

— Да, очень! Но я не знал, что у вас есть велосипед.

— А он прятался в гардеробной за старыми платьями. Хитрец! Но теперь он не мой.

— А чей?

— Вот этого юноши. Я дарю ему за страданья сегодняшнего вечера. Этот велосипед мне Эренбург доставил из Берлина. О! Сколько страсти было в этом маленьком еврее. Чем меньше мужчина, тем больше страсти. Берите, юноша! Она его за муки полюбила и подарила свой велосипед. И вам с вашей хромотой на нем будет намного уютней. Простите, если я опять допустила бестактность. Только надо его как-нибудь назвать.

— Может, Бенкендорф? — говорю я. — Он же немец.

— А что? Отличное имя. И вы, мундиры голубые. Но длинное.

— Тогда назовите его Бенки, — Требьенов вздыхает и поднимает осколки с пола.

— Молодец, Сильвер! — Ами смеется, тронув рубин на броши. — Вам я за идею подарю… новую главу моих мемуаров.

— Лучше бы квартиру, — шепчет Сильвер, оставив на тяжелом осколке круглое пятно от своего жаркого дыхания.

Ами подводит ко мне Бенки, я беру его руль за наконечники из мягкой кожи. Бенки немного бодается, но уже смирился с новым хозяином, готов служить всей своей верною сталью.

— Ами, но как я поеду на нем сейчас, через сугробы?

— Сейчас и не надо. Заберете, когда захотите. Надо будет отметить это в завещании. А то помру, закопают вместе со мной. И зачем мне — скажите на милость — велосипед на том свете? «Здравствуй, Господи, подкачай мне колеса! Ну я поехала дальше, поищу друзей тут». Аон мне на это: «Ты что, старая, совсем уже? Написано же: въезд в рай на велосипедах воспрещен!» Хотя почему велосипеды не заслуживают рая? Уж поболе некоторых. А теперь, молодые люди, сыр! И пусть пропадет моя вставная челюсть. Сыр! Ну-ка, все хором!

ВСЕ

Сыыыыр!

Наши крики еще звучат, когда кадр и ИНТ сменяются. Просветляются.

Утром Катуар смотрит на вечное здание Университета. Прислушивается к эху от лихого вопля из прошлого и произносит:

— Да. Оно по-прежнему стоит. Извини, я ночью наговорила не то.

— Ты все правильно сказала, птица Катуар. Правильно.

— Как твоя голова?

— Прекрасно. Сделать тебе зеленый чай?

— Лучше я сама, ты опять все просыплешь. Я очень боюсь за тебя, поэтому и расплакалась.

— За меня?

— Еще за Лягарпа, Бенки и старую Брунгильду. За вас всех.