Алексей Беляков - Пепел и песок

Так, Бенки, пришла пора, очей очарованье, когда герой должен объясниться с возлюбленной. Найдем для этого удачный интерьер. Нет, не тахта. Уныло и статично. Мне требуется движение, колыханье и яркий свет.

Это будет магазин. Бутик. Ведь Катуар так любит наряжаться. Впереди «Кадропонт», Катуар должна всех победить, увезти все призы, а мужские визитки разбросать с самолета над морем.

Стою один среди нарядов томных. А Катуар уносят бренды вдаль.

Я ее не вижу. Она в примерочной кабине, за занавеской. Я слышу лишь легкое дыхание и шорох тканей.

— Катуар, почему ты никогда не носишь джинсы?

— А зачем?

— Все носят.

— Вот ты сам и ответил на свой вопрос. А я не все. Нет, это платье дурацкое.

— У тебя там еще три.

— Четыре.

— Катуар!

— Что?

— Можно я войду?

— Нет, конечно. Тут мой птичий мир.

— Катуар?

— Что? Блин, еле сняла…

— Катуар?

— Что?

— А зачем тебе я? Убогий, маленький…

Из-за занавески выглядывает Катуар, щеки горячие, волосы сбились, словно она дралась с безжалостными платьями. Катуар протягивает мне обнаженную руку с литерой «А» на плече. И быстро прячет ее, не успев прикоснуться.

У каждого в жизни возникает своя Катуар. Надо лишь пустить ее в дом. И сделать что-то, перед чем она не сможет устоять. Например, произнести совершенно глупую шутку.

— Вам помочь?

Девушка-продавец-ассистент-консультант в белой блузке улыбается нам заиндевело.

— Нет, спасибо, мы выясняем отношения, — Катуар бьет невидимой ногой по занавеске.

Девушка чертит черными бровями в воздухе и покидает атмосферу нашей с Катуар планеты на реактивных каблуках-носителях. Катуар наконец достигает моего плеча своей обнаженной рукой:

— Я знаю, что я красива, что у меня нежные губы и волнующий нос.

— Еще крылья, птица. Крылья.

— Да, крылья. И я знаю, что могла бы составить счастье подтянутому банкиру…

— Могла бы, могла бы.

— Или седеющему нефтянику. Но никогда не составлю.

— А почему?

— Потому что я твоя диалогистка. Твоя. Не мешай, у меня еще одно платье.

Исчезает за занавеской. Та колышется от эха ее голоса. Я смотрю на темно-зеленую ткань. Нога сладко ноет, и берцовая кость напевает мотив, который я никогда прежде не слышал.

— А теперь, — произносит Катуар сквозь ткань платья, сминая слова. — Теперь я тебе должна кое в чем признаться. Фу, надела! Как хорошо облегает…

— Пусти, дай посмотреть.

— Нет, не могу. Я должна признаться и боюсь смотреть тебе в глаза.

Берцовая кость затихает, прислушивается. Я беру пальцами концы волос на затылке:

— В чем признаться? Говори скорее, начинает раскачиваться колокол…

— Только держись, умоляю. И не трогай волосы.

— Быстрей!

— Твой секретер, твой стул и бюро — вся твоя мебель подделка. Это не ампир, не эпоха Александра Первого. Мне Брюлович спьяну сказал. У него есть артель в Таганроге… Да, представь, в Таганроге! Они делают фальшивую мебель. Эй, ты живой? — нос Катуар выглядывает из-за занавески.

— И это все признание?

— Да… — нос исчезает. — Я давно хотела сказать, но боялась.

— Какая-то ерунда. — Я смеюсь. — Вспомнил! Мой сосед — тот, который отдал мне свой чемодан — он же делал какую-то мебель. Он краснодеревщик. Говорили — очень хороший. Кажется, умер, хоть и жил в переулке Вечность. Забавно, если это именно он все смастерил. Милый сюжет.

— Ты смеешься?

— Конечно. Такой поворот. Я оценил. И черт с ним, с ампиром. Мне интересно сейчас совсем другое. Скажи, Катуар, я напишу этот сценарий, а дальше?

— Дальше? — отвечает счастливая ткань. — Заживем, наконец, спокойно. Ладно, войди. Тут молния сзади. Ипрошу без сюжетов. Только молния!

В Таганрогской больнице я страдаю уже две недели.

Карамзинская тетрадь в дерматиновой обложке разбухает от моей крови. Запекается графитный гемоглобин.

Я не могу остановиться. Левой рукой ворошу песок, составляя мгновенные узоры, правой пишу. В песке я черпаю сюжеты. В чем сила, брат? Только в песке!

Мои потолочные нимфы болтают, несут вдохновенную чушь, мне остается торопливо записывать за ними. Ноет берцовая кость, заставляя карандаш как можно быстрее чертить иероглифы, стенографировать каждую реплику, каждую трещинку, через мгновенье они могут исчезнуть в азовской вони, уйти сквозь песок.

— Сегодня с утра была в парикмахерской, столько народу! Разозлилась, распылила баллончик с ипритом, все подохли. Но осталась без стрижки. Двести лет не стриглась, ужас, ужас, ужас!

— А я сходила в спортивный магазин, купила бейсбольную биту. Так что готовься.

— А у меня револьвер.

— А я в танк заберусь.

— А я в бомбардировщик.

— А я в бункере спрячусь.

— А я ядерной бомбой шарахну.

— А я на Марс улечу.

— Ну и дура!

— Ладно, разминка закончена, давай вспомним юность!

— Слушай тогда. Со мной был жуткий случай…

Сейчас-сейчас, не спешите, болтушки, я должен все занести на скрижали в клеточку. Как просто-легко-хорошо! Итак, я пишу… Продолжайте!

— Антон Лаврович умер!

В палату врывается краснолицая медсестра Лина в мокром белом халате. Смотрит на Требьенова, сжимает свои щеки ладонями:

— Сегодня утром…

Требьенов морщится, бледнеет, грызет край одеяла:

— Умер?

— Инфаркт. Вышел утром из дома, закурил и упал.

— Как же мне теперь справку для военкомата получить? — Требьенов поворачивается ко мне. — Мне последней не хватает. А ваш этот сумасшедший друг оказался прав.

— Конечно, — смеется за окном Карамзин. — И на зажигалке у него на самом деле была гравировка «Ich sterbe».

— Опять немцы нас спасают! — Провозглашает профессор Бурново без паузы, сразу вслед за Карамзиным, но с разницей в шесть лет. — На этот раз водкой. Удивительный поворот исторического сюжета, согласитесь. Немцы поставляют в Россию продукт, который всегда считался нашим главным достоянием. Я вообще придерживаюсь той теории — впрочем, сам являюсь ее автором — что без доброго немца Россия давно бы пропала.

ТИТР: МАРК ПРИШЕЛ В ГОСТИ К ХТАШЕ. ТЕПЕРЬ ОН ОЧЕНЬ ЧАСТО ЗДЕСЬ БЫВАЕТ, И ПРОФЕССОР БУРНОВО ОДИН РАЗ УЖЕ ВЫПИЛ С НИМ ВОДКИ.

Марк, то есть я, уверенно держит в руках толстый кусок сыра, хочет сквозь дырочку посмотреть на будущего тестя, еле сдерживается.

Бурново поднимается, хрустнув стулом. Потирает бакенбард и потом совершает свой великий, воспетый современниками Жест, Которым Останавливает Мгновенья. Снимает очки в могучей черной оправе и, помедлив, одну дужку бережно помещает между губами. Чуть щурится в вечность.

Гул затихает.

Бурново вынимает дужку изо рта. И, напитавшись от нее вдохновеньем, продолжает, держа очки, как божий дар, чуть на отлете: