Алексей Беляков - Пепел и песок

Катуар стучит ладонью по столу и тихо, голосом спящей чайки, напевает:

— Утомленное солнце нежно с морем прощалось…

ШШ с облегчением, продолжают кресчендо:

— В этот час ты признаааалась, что нет любви!

Катуар быстро сбрасывает босоножки на дощатый пол, поднимается на стул, расправляет алый сарафан:

— Мне немного взгрустнулось — без тоски, без печали…

ШШ встают, прикладывают руки к опереточным сердцам и поют вместе с ней. У них приятные итальянские теноры. Катуар чуть взмахивает руками, то ли дирижируя, то ли репетируя полет.

У меня есть время подумать во время этих вакхических мгновений.

Написать сценарий о том, как царь Александр обратился в старца Федора Кузьмича. Мечта явилась и даже предлагает немедленно подписать договор. Почему я не ликую сейчас? Интерес государства и художника совпал — эти слова не понравились? Интонация? А почему мне понравилась интонация, с которой Мир Мирыч когда-то произнес «тысяча долларов», запивая таблетку? Чем я сейчас отличаюсь от того студента в чужой куртке, который мечтал, чтобы сыра было вдоволь всегда? Чем я отличаюсь от «самого лучшего режиссера»? Ладно, тому уже в колыбели давали соску с державным елеем. Но возьмем того же Требьенова. Какие прекрасные слова он сказал мне однажды в «Ефимыче»: «Чего умничать на кухне? Есть просто задачи, которые надо решить раньше других». И поставил уже два фильма — по роману и стихам Администратора государственных рифм. Никто его на Старую площадь не вел в кандалах, кипящую смолу на лысину не лил: снимай, подлец, а то геем станешь!

И не мучается художник. Ходит гоголем. Любит родину.

Что делал я до этого? Писал то, что хотел, и это снимали? Это и было совпадение интересов. Но никто не хотел даже слышать про Федора Кузьмича. Теперь я намерен сбежать в Таганрог. Пусть так. Дорога свободна. Денег еще очень много.

А потом я увижу афишу около пивной «Клио»: «Царь и старец». Автор сценария — Пам Памов, например. Режиссер — «Самый Лучший».

Нога не заноет от боли? Люстра на голову не рухнет от тоски?

Я не смогу жить в Таганроге счастливым дураком. Мой карандаш будет кровоточить. Я все равно обречен писать, иначе сердце остановится. А Катуар? Что делать ей с хромым спутником? Видимо, печь ему блины. Пока тесто вздымается.

Где тут эластичный костюм супер-Марка? Стал заскорузлым от соли уже, не влезть обратно?

Песня допета.

ШШ протягивают Катуар крепкие руки и плавно, как в рапиде, снимают со стула. Она болтает в воздухе босыми ступнями, смеется.

— Спасибо, господа, это было лучшее выступление в моей жизни! А теперь мы поехали. Любимый, бери чемодан!

— Еще секунду, Катуар.

— Я отойду попи΄сать пока, хорошо?

— Конечно, только дверь лучше закрой за собой.

ШШ провожают Катуар мужественными аплодисментами. Я беру солонку, рассыпаю соль по столу. ШШ снова усаживаются передо мной, следят за шевелением неверных пальцев. Я пытаюсь составить из соли вензель Ende.

— Марк, у вас будут идеальные условия для работы. Можем поселить вас с подругой на вилле в вашей любимой Италии, загранпаспорт сделаем ей за три дня. Эти придурки от вас отстанут, перестанут слать свои смс.

— Какие придурки?

— Которые называют себя «Союзом Б». Вообще ребята слишком заигрались, вышли за рамки сценария, но это уже не ваша проблема.

— Кто они такие?

— Марк, намного интереснее говорить о творческих вопросах.

— Скажите, если я соглашусь, — я смогу поставить в титрах свое настоящее имя?

— Марк, вы скажете тоже! Кто пойдет на фильм по сценарию Александра Романова?

— Но там будет самый лучший режиссер. Этого недостаточно?

— А чем вам не нравится Марк Энде?

— Считайте, что он умер. Умер. Давайте вместе сочиним некролог.

— Надо жить, Марк! Надо жить. Чемодан помочь донести до номера?

Оборву.

Вспомню приятное, пока не качнулся мой колокол и не наступило забытье.

Ами вынимает из самого маленького ящика вселенского шкафа шкатулку черного лака.

— Ее мне подарил Сталин после нашей первой ночи. Вы скажете — очень скромный подарок! Но больше у него на Ближней даче не нашлось ничего подходящего случаю. Не трубку же мне дарить.

— Какой первой ночи?

— Как славно. Вы действительно не понимаете?

Я глажу рукой бахрому лиловой скатерти. Чувствую заскорузлые следы былых пиров. Ами ставит шкатулку на стол. Теперь я вижу на крышке перламутровый конус Московского университета. (В хорошем сценарии, Бенки, даже в мелочах, в интерьере и пуговицах не бывает случайности!)

— Это сделали китайские товарищи в честь 800-летия Москвы, — говорит Ами и гладит шкатулку, от чего на ладони остается пыльца. — Сам Университет тогда только заложили, но… Подождите, вы действительно не догадываетесь, о чем я?

— Наверно, догадываюсь.

— Что я слышу? Произнесите «догадываюсь» по-человечески, без этого вашего южнорусского «Г»! Чему я вас учу?

— Догадываюсь.

— Примерно так. Не то, чтобы уже звучит совсем по-московски, но где-то в области. Сегодня дам вам одну скороговорку на дом, чтобы в следующий раз звенела! Каганович в Гаграх гамак и кагор купил. Давайте выскажусь ясно: Сталин был моим любовником. Я была его последней женщиной, он был моим первым мужчиной. Об этом я должна успеть написать в своей книге. А теперь откроем шкатулку.

Из-под стопки писем Ами достает темный ключ, отупевший от долгого безделья.

— Вот он, мой дорогой! — Ами целует овальную головку ключа. — Я обещала вам сделать это весной. Слава богу, весна наступила, я пока жива и даже пью водку. Но пока трезвые — мы сделаем это. Принесите с кухни спички.

Ами идет вверх по узкой лестнице, дыхание ее в темноте уже становится предсмертным. Я следую за ней, касаюсь руками печальных влажных стен. Это гробница-перевертыш, в которой надо не спускаться, а подниматься. Ами зажигает спичку, оборачивается, пламя отражается в трех рубинах ее броши.

— Так вам, юноша, не очень страшно? Слушайте, я опять забыла — какой вы придумали себе псевдоним!

— Марк Энде.

— Марк Энде, да! Как славно. Мне очень нравится. Под вами сейчас будет Москва. Поднимайтесь дальше сами, это уже шпиль моей высотки. Вот тут лестница. Скобы. Карабкайтесь!

— Может быть, дальше не надо? Из ваших окон мне хорошо видно Москву.

— Карабкайтесь, я сказала! Я ведь не заставляю вас прыгать оттуда.

— Ами, я хотел спросить…

— Спрашивайте, но быстрее, я уже устала.

— Ваша брошь — это какой-то символ?

— Да. Символ начала, что непонятного? Не отвлекайтесь, лезьте наверх!

— Лестница ржавая, наверное, совсем.

— Карабкайтесь, Марк Энде! Отступать некуда. Впереди Москва!

Бесит, бесит, старуха. Лестница, которую я почти не вижу, отлита из болотной брони. Я долго держусь за перекладину, пытаюсь ее согреть. Наконец появляется сюжет. Смотритель Главного шпиля живет тут в каморке. Он никогда не спускается вниз. Ему запрещено. Он почти арестант. Еду ему приносит пьяный дворник, иногда забывает, и тогда Смотритель питается облаками. И что? Это не сюжет, это герой и антураж. Что хочет Смотритель? Коснуться земли? Пожевать пятилистник сирени? Встретить забытого сына? Убить Иванова? Допустим. Кто такой Иванов? Это тот, кто заставил Смотрителя покинуть старую квартиру и навсегда оказаться прикованным к шпилю. Как заставил? Почему Смотритель подписал тот смертельный контракт? Подлецу Иванову дам другую фамилию — Бурново. Хороша моя месть.